Поплыл баркас полуразбитыйК родным песчаным берегам.Встречали женщины толпоюОтцов, мужей и сыновей.Он миновал их стороною,Угрюмой поступью своейШел в гору, подставляя спинуСтруям холодного дождя,И на счастливую картинуНе обернулся уходя.9 декабря 1922 — 20 марта 1923Saarow4Изломала, одолеваетНестерпимая скука с утра.Чью-то лодку море качает,И кричит на песке детвора.Примостился в кофейне где-тоИ глядит на двух толстяков,Обсуждающих за газетойРасписание поездов.Раскаленными брызгами брызжа,Солнце крутится колесом.Он хрипит сквозь зубы: «Уймись же!» —И стучит сухим кулаком.Опрокинул столик железный,Опрокинул пиво свое.Бесполезное — бесполезно:Продолжается бытие.Он пристал к бездомной собакеИ за ней слонялся весь день,А под вечер в приморском мракеЗатерялся и пес, как тень.Вот тогда-то и подхватило,Одурманило, понесло,Затуманило, закрутило,Перекинуло, подняло:Из-под ног земля убегает,Глазам не видать ни зги —Через горы и реки шагаютСемиверстные сапоги.10 декабря 1922 — 19 марта 1923Saarow
Берлинское
Что ж? От озноба и простуды —Горячий грог или коньяк.Здесь музыка, и звон посуды,И лиловатый полумрак.А там, за толстым и огромнымОтполированным стеклом,Как бы в аквариуме темном,В аквариуме голубом —Многоочитые трамваиПлывут между подводных лип,Как электрические стаиСветящихся ленивых рыб.И там, скользя в ночную гнилость,На толще чуждого стеклаВ вагонных окнах отразиласьПоверхность моего стола,—И, проникая в жизнь чужую,Вдруг с отвращеньем узнаюОтрубленную, неживую,
