наша станция считалась вполне на уровне передовой техники.

«Мостушка» представляла собой зеленую коробку на колесах с выброшенной вверх ромбовидной антенной. Внутри голубели и зеленели экраны индикаторов, которые надежно показывали воздушную обстановку. Если на позицию шел самолет «противника», на экране появлялась отметка от цели; оператор считывал ее координаты, и они тут же передавались на станцию орудийной наводки.

Конечно, отметка от цели появлялась на экране не сама по себе. Цель нужно было еще поймать. Это зависело целиком от нас.

Так я и сказал подчиненным при нервом знакомстве. И даже повторил для убедительности.

Речь свою я приготовил заранее, отрепетировал ее перед зеркалом. И получилось совсем неплохо. Потому, высказав все, что запланировал, я стал всматриваться в лица, пытаясь определить, какое впечатление она произвела.

Но ничего не определил. Лица как лица, глаза как глаза. На правом фланге сержант Марченко, большой, быкообразный, вислоухий. На левом — щупленький, белобрысый, почти безбровый, с морщинками на лбу солдат. Я невольно задержался на нем. Что-то мне не понравилось. Вроде бы и ремень затянут как положено, подворотничок чистый, пилотка на месте... Снова вернулся взглядом к Марченко. Спросил:

— Вопросы есть?

— Так точно, — сразу же откликнулся тот с левого фланга. — Рядовой Гапоненко. Разрешите узнать, вы женаты?

Я мог ожидать какого угодно вопроса, только не этого. Потому, вместо того чтоб сказать что-нибудь веское и внушительное, например, «к службе это не относится», я растерялся и ответил, словно начальству:

— Никак нет.

И сразу же понял, чем он мне не понравился: нахалинкой. Она была во всем его облике: в том, как он стоял, как смотрел, как держал руки.

— Отставить разговоры! — сказал я, хотя никто в строю не произнес ни слова.

После «знакомства» мы прошли в кабину станции. Я включил питание, щелкнул тумблером, сделал все, что полагалось по инструкции. Но на экране вместо порядочной развертки получилось что-то непонятное.

— Так-с, — сказал я, — посмотрим, в чем тут загвоздка.

Открыл блок, потом второй, третий. Пробормотал: «М-да, видно, тут дело нешуточное». Достал схемы, разложил на полу и вслух стал рассуждать, куда и откуда поступает «сигнал». Гапоненко склонился вместе со мной и сочувственно поддакивал. Еще через полчаса он произнес робким голосом:

— Разрешите мне посмотреть?

«Тоже мне смотритель!» — подумал я, хотел сказать, чтобы не мешал. Но тут же сообразил, что это и есть учеба, пусть не по расписанию, что солдаты тоже должны подковываться теоретически, а не просто включать тумблеры и считывать данные. Я сказал:

— Попытайтесь, Гапоненко, — и с некоторой снисходительностью стал наблюдать, как он выдвинул блок питания, ковырнул несколько раз отверткой, снова задвинул.

— Можно включать, товарищ лейтенант.

Скорее механически я защелкал тумблерами, нисколько не веря, что неисправность устранена, и все же смутно подозревая, что так оно и есть. Ждал, когда засветится экран, и заранее конфузился от своей беспомощности.

Так оно и произошло: тонкий лучик побежал по круглому индикатору. Я глядел на него, наливаясь малиновым цветом. Хорошо, что в кабине было темно и не видно моей растерянности.

Не сразу я узнал, что Гапоненко заранее подготовил неисправность, чтобы проверить мои знания. А их- то у меня как раз и не хватало. В училище нас с этим типом станций просто ознакомили. Доучиваться надо было на месте. Здесь бы мне и сказать об этом! Обратиться за помощью к подчиненным, к тому же Гапоненко, благо технику он не просто знал, а прямо-таки чувствовал. Помоги, мол, друг!

Целыми сутками я сидел в кабине, уткнувшись в схемы и переплетения проводов. И даже когда он однажды что-то попытался мне подсказать, сухо отказался от его помощи.

Впрочем, произошло это не только из-за моего самолюбия. Больше по другой причине. Из области, как говорится, морально-этической. Наши с ним отношения к тому времени успели настолько осложниться, что я просто не мог принять его снисходительную помощь.

Через неделю после нашего знакомства он подошел ко мне, доложил по форме и сказал, что хочет жениться. Как поступать в таких случаях командиру взвода, я понятия не имел.

— Ну что ж, — произнес я. — Желаю вам счастья!

— Мне бы увольнительную, а счастье потом, — улыбнулся Гапоненко.

— Да, да, — сказал я и сунул руку в карман.

Начальник штаба дал мне два бланка увольнительных записок, которые я мог использовать в непредвиденных случаях. Вот и появился такой случай: женитьба — дело серьезное.

— В общем-то я еще не в загс, — сказал Гапоненко. — Пока только родителям ее представиться. Они специально для этого из другого района приехали.

— До отбоя хватит? — спросил я.

— Так точно, — молодцевато ответил он.

Когда прошла вечерняя поверка и до отбоя оставалось пятнадцать минут, старшина батареи спросил меня:

— У вас Гапоненко не жениться отпрашивался?

— Жениться. А что?

— Попадет вам завтра, товарищ лейтенант. В прошлый раз, когда он был в самоволке, тоже говорил, что жениться.

— Что же делать?

— Ждать. Авось явится вовремя. А если не явится, экстро сообщить командиру.

Старшина любил умные слова и произносил их с нажимом и особой значительностью. Впрочем, это не мешало ему быть по-житейски мудрым. Был он призыва последнего военного года, успел захватить одним боком японскую. Одним боком — в самом прямом смысле, потому что остался на боку рваный рубец от минного осколка...

Часы показывали десять, а моего подчиненного все не было.

— Между прочим, женитьба для солдата срочной службы весьма не поощрительна, — сказал старшина. — Только с личного разрешения командира части...

Гапоненко опоздал на полчаса и пришел навеселе, когда мы уже собирались звонить полковнику. Я тут же начал отчитывать солдата, но старшина взял меня за рукав:

— Пусть проспится, что с него спрашивать?

Это было первое ЧП в моем взводе. Я отделался внушением. Гапоненко — двумя нарядами моей властью.

Дней десять после этого случая он не беспокоил меня. А потом, помню, была суббота, за мной в полночь прибежал посыльный. Я вернулся домой всего-то часа три назад, все осваивал свою «Мостушку», и недоумевал, что бы такое могло случиться?

Дежурным по полку был Сергей Гольдин. Он встретил меня у КПП и «успокоил»:

— Готовься к ОВ, твой Гапоненко шинель вместо себя одеялом на кровати укрыл.

ОВ в такой ситуации означало «очередное вливание». Все законно: мой подчиненный ушел, мне и получать.

— Дуй к Хачу, — сказал Серега. — Он пищеблок проверяет.

Хач — это наш командир полка полковник Хаченков. Я нагнал его уже по дороге от столовой к штабу. Был он низенький и, как однажды выразился Сергей, «плотно спрессованный шустрый мужчина преклонных лет». Я доложил о прибытии, он ничего не ответил, только свирепо крутнул головой: шагай, мол, за мной. Молча поднялся по ступенькам штаба, прошел в свой кабинет, вдоль стен которого, словно солдаты- одногодки, выстроились стулья. Сел за стол, снял фуражку. Снимал он ее только в минуты крайнего раздражения. И вот теперь мне представилась возможность разглядеть редкий седой ежик на бугристой голове и чуткие округлые уши, вызывавшие представление о локаторах.