улицы и улыбается сама себе. А на автобусной остановке стою я. И глаз не могу отвести от выросшего из дождя чуда. День скатывается в сумерки, День опять что-то уносит.
Минуты уходят, как уходит все, кроме памяти. Девчонка уходит в дождь с наброшенным на руку плащом... Стой, планета! Кончай крутиться!
И взрослый, уже седеющий мужчина отправляется за чудом...
Вот что я заставляю себя вспоминать. Заставляю. Сотни клавиш в памяти. Задержалась на одной рука. Песок и уставшие мальчишки в гимнастерках с белыми разводами.
— Ты знаешь, — говорит курсант Гольдин, — когда-нибудь мы станем солидными мужчинами и будем вспоминать вот эту дорогу и даже этот песок. И будем считать, что были счастливы... Ты опять думаешь о ней?
А что такое счастье? Как обнаружить его не в прошлом, а сейчас, сию минуту, чтобы потрогать руками?
Я не слышу, о чем говорит Сережка. Вернее, слышу. Но это нисколько не мешает мне видеть наш длинный, как коридор, школьный зал, серьезную девочку в очках и слышать вальс Хачатуряна. Вот тогда я был действительно счастлив.
— Все равно станем вспоминать, — продолжает Гольдин. — Точно, Иван?
Иван не откликается, руки раскинул, под головой противогаз, рядом сапоги с портянками.
— Спишь ты, что ли, Иван?
— Нет.
...— Ты помнишь наши марш-броски? — спросил меня Иван пять лет спустя.
— Помню.
— Хорошее было время, однако.
Он очень изменился за пять лет. Исчезла в нем несимметричность. То ли он весь вытянулся, то ли современная прическа его так изменила. Лишь глаза остались все те же, но уже не казались попавшими на его лицо по ошибке.
Я приехал к нему на Дальний Восток во время отпуска, и мы трое суток прожили в тайге на берегу реки. Один берег у нее был скалистый и весь седой, словно годы не обошли даже камень метой времени.
Мы стояли на этом берегу, забыв про удочки, про листопад, про женщин.
— Хорошее было время, — повторил он.
Мы всегда говорим: «Вот вчера...» Мы всегда торопимся в завтра, забывая, что обычный сегодняшний день станет золотым вчерашним. Мы сидели на берегу реки и вспоминали. Но скоро-скоро эти минуты вторгнутся в нашу память и покажутся сном, сбывшейся на миг мечтой... Стой, планета, кончай крутиться!
— А Дина как? — спросил Иван.
Это она пришла в мою жизнь из длинного, похожего на коридор, школьного зала. Пришла за много лет до того, как из весеннего дождя выросла девчонка, спеленатая мокрым платьем.
ЛЕЙТЕНАНТСКИЕ ЗВЕЗДЫ
Прямо за околицей начиналось поле, затем бугор и опять поле. И уж потом глазу открывалось двухэтажное здание. Это был штаб полка. Поодаль от него параллельными рядами стояли приземистые бараки-казармы. Ближняя к штабу была наша. Здесь мы с Сергеем начали свою офицерскую службу.
Жили на частной квартире у тети Маруси. Домой приходили поздно. Мылись, брились и отправлялись к церкви. Там, на небольшом пятачке, молодежь устраивала танцы. Иногда к танцующим присоединялся и батюшка, парень лет двадцати трех, по имени Андрей. Был он худой и долговязый, а в общем-то такой же, как и все. И иногда Сергей заводил с ним разговор:
— Послушай, Андрей, зачем ты подался в попы?
Тот отмахивался и скалил зубы. А Сергей допытывался:
— Из-за денег, да? — И, не получив ответа, подъезжал с другого бока. — Но ты хоть в бога-то веришь?
Батюшка опять скалил зубы, и в конце концов Сергей прозвал его Скалозубом.
Может быть, Скалозубу дали нагоняй за непоповское поведение или по какой другой причине, но вскоре он обзавелся матушкой, привез со станции Таньку-буфетчицу и остепенился. Я тоже собирался во время отпуска «остепениться», но это было за дождями и метелями, будущим летом.
«Не загадывай, а то не сбудется», — сказала мне однажды во время отпуска Дина.
...Мы сидели на берегу тихой речки-чистюли Демы, там, где когда-то были с ее родителями. Луговина по-прежнему была усыпана ромашками, и редкие паутинки висели в воздухе.
— Не загадывай, а то не сбудется.
Ветер свалился из ниоткуда. Бело-желтое озеро на лугу колыхнулось. Просигналил дальний гудок автомобиля, она зябко поежилась, словно не одни мы были, а под надзором.
Она была примерной дочерью и всегда оглядывалась на маму. Мамы — это счастье. Мамы — это пристань, куда хочется прибиться после бурного плавания. Мамы — это все. Но они, бывает, ошибаются. И тем чаще, чем больше любят свое ненаглядное дитя...
Настанет ли то лето, которое она пообещала мне и которое прячется за будущими дождями и снегами?.. Разноцветные конверты мои, как листья осенью, — только в одном направлении. И всего два письма от нее...
Бывали дни, когда с наступлением темноты охватывала хандра. Тогда, приходя домой, Сергей жаловался на свою судьбу:
— Изменили мы, Ленька, синим зайцам! Там, понимаешь, хоть сопки, горы, реки... А тут... чер-рнозем!
«Чернозем» звучало у него как ругательство.
Я уже понял, что мы сваляли дурака. Мне даже приснилась однажды горная река, охваченная голубыми скалами. И на самой вершине прижался к камням удивительный заяц. Сергей целился в него из карабина и все никак не мог выстрелить. Потом этот синей расцветки заяц вдруг взвился в воздух и очень медленно полетел вдоль реки.
Я описал Сережке свой сон, и он ни с того ни с сего сказал:
— Возьму и вызову Ольгу.
— Не вызовешь, — ответил я.
— А вдруг? — И сразу задний ход: — Правильно, не вызову. Я сначала посмотрю, как вы с Диной жить станете...
Что бы ни было накануне, утром Сережка вскакивал в шесть часов, стаскивал с меня одеяло и оглушительно орал в ухо:
— Подъё-ом!
Мы бежали в трусах к пруду, два километра в один конец. Впереди — Сергей, за ним — я с одной- единственной мыслью: «И зачем это мне?» Сергей с размаха плюхался в пруд, успевал окатить меня водой, и лишь тогда я окончательно просыпался. На обратном пути нас каждый раз встречала древняя старуха, грозила вслед кулаком и кричала:
— Кальсонщики!
А мы и зимой и летом ходили в трусах.
Наверное, только та старуха и не любила его во всем селе. Остальным же он пришелся очень ко двору. А хозяйка, та через месяц так и звала его:
— Зятек.
Только дочери у нее не было — померла.
Все мои подчиненные были расчетом станции кругового обзора. Мы называли ее ласково «Мостушкой». Было у нее похожее условное наименование. Теперь уже эти старушки давно сняты с вооружения, но тогда
