не воспротивься этому Эсмонд, не желавший, чтобы женщина, которую он любил, предстала перед обществом в столь невыгодном свете. Беатриса сердито фыркала, читая заметку, и полковник не без интереса наблюдал за выражением ее лица.

— До чего, однако, поглупел наш друг мистер Стиль! — вскричала наконец мисс Беатриса. — Эпсом и Танбридж! Только и знает, что Эпсом и Танбридж, да щеголи на церковной скамье, да Иокасты и Линдамиры! Почему это не называть женщин попросту Нелли и Бетти, как их крестные папеньки и маменьки нарекли их при рождении?

— Беатриса, Беатриса, — остановила ее мать, — будь серьезна, когда говоришь о серьезных вещах.

— Матушка верит, должно быть, что катехизис составлен на небесах, смеясь, сказала Беатриса, — и что его принес миру епископ, спустившийся с высокой горы. Ох, сколько же слез я над ним пролила в свое время! Кстати, матушка, ведь моя крестная мать была паписткой; как же это вы допустили подобное?

— Я назвала тебя именем нашей королевы, — возразила, краснея, ее мать, а некто третий добавил при этом:

— Лучше имени не придумаешь. Беатриса продолжала читать.

— 'Я пишу его через мягкий знак' — ах, негодник! — вскричала она, оборотясь к полковнику Эсмонду. — Вы пересказали мою историю мистеру Стилю, или нет, погодите, — вы сами написали это, чтобы высмеять меня перед всеми. Стыдитесь, сэр!

Бедный мистер Эсмонд несколько струхнул и попытался отговориться фразой, в которой заключалось столько же истины, сколько бессовестной лжи.

— Клянусь честью, — сказал он, — я еще даже не видел сегодняшнего 'Зрителя'. — Он и не мог видеть, ибо то, что лежало перед Беатрисой, было не настоящим 'Зрителем', но лишь подделкою под него.

Она продолжала читать, и лицо ее все гуще покрывалось краской.

— Нет, — сказала она, — не верю, что это написали вы. Должно быть, это написал мистер Стиль, хлебнув лишнего и заранее страшась своей отвратительной, вульгарной жены. Когда 'Зритель' начинает расточать женщинам чудовищные комплименты или пускается в неумеренные восхваления женской добродетели, я так и знаю, что накануне капитану досталось от его дражайшей половины и что его привели домой мертвецки пьяным или нашли где-нибудь в…

— Беатриса! — воскликнула леди Каслвуд.

— Полноте, маменька! Не пугайтесь прежде времени. Я ничего другого не собиралась сказать. Я ведь если и огорчаю вас, то всегда в меру, добрая вы моя, хорошенькая маменька. Конечно, ваша маленькая Трикс — пренесносная маленькая Трикс, она не делает того, что должна была бы делать, и делает то, чего не должна была бы делать, и- ну, ну ладно, больше не буду. Нет, буду, если только вы меня сейчас же не поцелуете. — И с этими словами плутовка откладывает свою газету в сторону, бросается к матери на шею и принимается на все лады ластиться к ней, выразительно поглядывая при этом на мистера Эсмонда и как бы говоря: 'Что, сэр? Пожалуй, и вы не. отказались бы сыграть в столь приятную игру'.

— Не отказался бы, — сказал он.

— От чего? — спросила Беатриса.

— От того, что у вас было в мыслях, когда вы так. лукаво на меня посмотрели, — отвечал Эсмонд.

— Каков ясновидец! — со смехом вскричала Беатриса.

— От чего это Генри не отказался бы, дитя мое? — спросила мать; добрая душа постоянно только о том и; заботилась, как бы сделать приятное каждому из нас.

Девушка опять бросилась к ней на шею.

— Ах, вы моя глупенькая, добрая маменька! — воскликнула она, осыпая ее новыми поцелуями. — Вот от чего не отказался бы Гарри. — И она залилась веселым раскатистым смехом, а леди Каслвуд вдруг зарумянилась от смущения, точно шестнадцатилетняя девочка.

— Полюбуйтесь-ка на нее, Гарри, — шепнула Беатриса, подбежав к нему. Не правда ли, как ей к лицу румянец! Ну, не прелесть ли? Она моложе меня на вид и уж во всяком случае в сто тысяч миллионов раз лучше.

Добрая Эсмондова госпожа поспешила удалиться из комнаты, чтоб скрыть свое смущение.

— Если б у нас, у придворных дам, расцветали подобные розы, чего бы мы не делали, чтоб только сохранить их! — продолжала Беатриса и снова засмеялась. — Срезали бы под самую чашечку и опускали бы в соленую воду. Но, увы, Генри, в Хэмптон-Корте и Виндзоре таких цветов не бывает. — С минуту она помолчала, потом улыбка сбежала с ее лица, и апрельская свежесть его затуманилась надвигающимся ливнем слез. — О, как она добра, Генри! вскричала она. — Какая это святая душа! Ее доброта страшит меня. Мне трудно жить с нею вместе. Я сама, пожалуй, была бы лучше, не будь она столь совершенна. Было в ее жизни какое-то большое горе, какая-то важная тайна; в чем-то она раскаивается до сих пор. Это не связано со смертью отца. О нем она говорит спокойно; да и едва ли она его так уж сильно любила, хотя кто скажет, кого мы, женщины, любим и за что.

— Вот именно, кого и за что, — вставил мистер Эсмонд.

— И никто не знает, как она живет теперь, — продолжала Беатриса, ограничившись лишь взглядом в ответ на это неуместное замечание. — Вот нынче рано поутру ходила в церковь; долгие часы проводит запершись в своем кабинете; и если сейчас вы последуете туда за нею, вы найдете ее погруженной в молитву. Заботится о приходских бедных — об этих ужасных, грязных людях. Не пропускает ни одной проповеди нашего священника, — если б только вы знали, до чего они скучны! Так вот, on a beau dire [95], но люди, подобные ей, не созданы, чтобы общаться с нами, простыми смертными. Даже когда мы с ней одни, в комнате словно присутствует незримо третий. Не может она быть со мной вполне откровенна, потому что мысли ее постоянно обращены к вышнему миру или, может быть, к ее ангелу-хранителю. Не он ли и есть тот третий, что стоит между нами? О Гарри, я ревную к этому ангелу- хранителю! — вырвалось вдруг у госпожи Беатрисы. Это очень дурно, я знаю, но маменькина жизнь вся устремлена к небу, моя же вся здесь, на земле. Вот почему мы с нею не можем быть истинными друзьями; да и притом один миаинец Фрэнка для нее дороже, чем я, — да, да, я знаю это; и вас, сэр, она тоже слишком любит, и я вас оттого ненавижу. Мне хотелось, чтобы она была только моя, но она этого не пожелала. Когда я была маленькой, она любила отца больше меня (как только она могла, Гарри! Ведь я отлично помню его, он был добрый, красивый, но такой неумный, и, бывало, как выпьет, так и вовсе лыка не вяжет). Потом первое место в ее сердце занял Фрэнк, а теперь вот — церковь и священники. Как бы я могла любить ее! Еще малюткой я приходила в ярость оттого, что она любит не меня одну, а она всех вас любила больше меня, — я знаю, не спорьте со мной. А теперь у нее только и разговору, что о. благостных утешениях веры. Добрая душа! Словно ей легче оттого, что она послушно верит, будто все мы злые и жалкие грешники и будто этот мир лишь pied a terre [96] для праведников, где они останавливаются на ночлег, подобно тому, как мы, едучи из Уолкота, проводим ночь в большой, мрачной и неуютной гостинице в Хаунслоу, на гадких, неудобных постелях (помните вы эти ужасные постели?); когда же наступит утро, они сядут в колесницу и вознесутся прямо на небо,

— Замолчите, Беатриса, — сказал мистер Эсмонд.

— Ах, замолчать! Вы тоже лицемер, Генри, и ваши постные мины и мрачные взоры — одно притворство. Все мы лицемеры. О боже! Как мы все одиноки, одиноки, одиноки! — вскричала бедная Беатриса, и тяжелый вздох всколыхнул ее прелестную грудь.

— Это я написал ту заметку, дорогая, всю, от первой строчки до последней, — сказал мистер Эсмонд. — Вы вовсе не так легкомысленны, как вы сами о себе думаете, Беатриса, и вы много лучше, чем о вас думаем мы. Людям свойственно сомневаться в добре, сокрытом в них самих, и отворачиваться от счастья, находящегося рядом. Вот вы лелеете честолюбивую мечту о замужестве, которое принесет вам знатность и богатство, а на что они вам? Все это вам прискучит, как только вы своего добьетесь, и в карете с короной на дверцах вы не более будете счастливы…

— Чем на крупе осла вдвоем с Любеном по дороге на рынок, — перебила его Беатриса. — Благодарю покорно, Любен!

— Разумеется, я не очень веселый пастух, — покраснев, ответил Эсмонд, и мне нужна такая нимфа, которая варила бы мне кашу и взбивала подушки на ночь. А впрочем, с этим справится отлично и Джон