Истина же в том, что, как ни поступала с ним Беатриса, высмеивала его или поощряла, улыбалась ему или обдавала его холодом, а улыбки расточала другому; сколько ни наблюдал он суетную и тщеславную натуру ее; как ясно ни видел все растущую черствость и легкомыслие, которое воспитала в ней придворная жизнь и постоянная смена поклонников, то являвшихся, то исчезавших, — ничто не помогало. Эсмонд не мог заставить себя позабыть ее, думал о ней всюду, где бы он ни был, на родине или в чужом краю, и если ему попадалась на глаза 'Газета', в которой упомянуто было его имя, если пушечное ядро пролетало стороной или другая опасность миновала его на поле боя, — первой мыслью его было: 'А что она скажет на это? Польстит ли ей это отличие, тронет ли весть о пережитом испытании настолько, чтобы расположить ее сердце ко мне?' Он так же не властен был нарушить это пламенное постоянство, как изменить цвет своих глаз, — и то и другое было дано ему природою; он знал каждый из недостатков госпожи Беатрисы лучше, нежели самый взыскательный судья, и отлично понимал, сколь неразумна любовь к подобной женщине, обладание которой могло дать ему счастье самое большее на одну неделю; но были у этой Цирцеи чары, от которых бедняга не в силах был освободиться и долго, дольше, чем Улисс (такой же немолодой офицер, много странствовавший по свету и проделавший не один иноземный поход), испытывал на себе властную и коварную силу ее уловок. Он рад был уйти от неверной прелестницы, по примеру Уильяма Любомудра из сочиненной им притчи, но это было невозможно, как невозможно вытравить из памяти воспоминание о вчерашнем дне. Стоило ей поднять пальчик, и он из любой дали прибежал бы обратно; стоило сказать: такому-то поклоннику я дала отставку, и несчастный, одержимый своею любовью, тотчас же принялся бы рыскать вокруг ее дома в надежде попасть в ряды признанных искателей хотя бы на одну лишь неделю. Если он безумством своим походил на Улисса, то в ней было то общее с Пенелопою, что ее постоянно осаждала толпа женихов и изо дня в день, из вечера в вечер она распускала и вновь плела сеть кокетливых ухищрений и уловок, с помощью которых привыкла завлекать и удерживать их.

Быть может, эта страсть к кокетству порождалась в ней отчасти ее положением при дворе, где прекрасная фрейлина была огоньком, на который слетались сотни молодых щеголей, где всегда вокруг нее теснилось множество почитателей, спешивших послушать ее остроумные выпады и полюбоваться ее красотой, и где она привыкла говорить и слушать такие вольные речи, которые едва ли можно было счесть достойными уст или ушей дочери Рэйчел Каслвуд. Когда двор находился в Виндзоре или Хэмптоне, леди и джентльмены часто затевали совместные прогулки верхом, и госпожа Беатриса, в мужском кафтане и шляпе, неслась следом за гончими во главе целой кавалькады, с легкостью перемахивая через изгороди на всем скаку.

Если сельские жительницы тогдашней Англии были самыми скромными и целомудренными женщинами в мире, то у горожанок и придворных леди зато были в обычае такие разговоры и поступки, которые никак нельзя было назвать ни целомудренными, ни скромными, и многие из них притязали на свободу поведения, какой истинные почитатели прекрасного пола никогда не согласились бы им даровать. Джентльмены из числа моих потомков (для леди я не считаю подобные изыскания подходящими) могут из сочинений мистера Конгрива, доктора Свифта и других узнать, каковы были речи и нравы того времени.

В 1712 году, в пору возвращения Эсмонда на родину, самой красивой женщине во всей Англии, леди благороднейшего происхождения, не обладавшей, правда, богатством, но зато являвшей собою образец ума и обхождения, Беатрисе Эсмонд шел уже двадцать седьмой год, а она все еще оставалась Беатрисой Эсмонд. Из сотни поклонников она не сумела выбрать мужа: одни просили ее руки и получили отказ; другие — и таких было большинство покинули ее. Уже десять раз с той поры, как она вступила в свет, всходил урожай красавиц и в должное время бывал благополучно убран рачительными хозяевами, если позволительно будет продолжить это буколическое сравнение. Сверстницы ее к этому времени давно уже были матерями семейств; девушки, не обладавшие и десятой долей ее ума и достоинств, сделали отличнейшие партии и теперь смотрели сверху вниз на незамужнюю подругу, которая еще совсем недавно высмеивала их и затмевала своей красотой. Юные красавицы уже начинали считать Беатрису старой девой, хихикая, называли ее дамою прошлого столетия и спрашивали, отчего в галерее Хэмптон-Корт нет ее портрета. Но она все еще царила в сердцах, в одном во всяком случае, и никакая из юных дев, чье здоровье пили в кофейнях зеленые юнцы, не могла сравниться с нею; а для Эсмонда она была по-прежнему молода и прекрасна.

Кто сосчитает, сколько искателей едва не удостоились счастья обладать этой сиреной, или, лучше сказать, скольким посчастливилось ускользнуть из ее сетей! Диву даешься при мысли, что у матери, чище и невинней которой не было женщины в мире, могла родиться подобная дочь. Я склонен полагать, что моя госпожа, от которой дети никогда не слышали резкого слова (а кое-кто если и слышал, то лишь два-три раза в жизни), чересчур донимала их своими материнскими ласками и заботами, а потому и дочь и сын ее рано взбунтовались, — и после первого вылета из гнезда их уже нельзя было заставить укрыться вновь под крылышком любящей матери. Леди Каслвуд знала далеко не все о жизни, которую вела ее дочь, и о тех мыслях, которые ее занимали, да оно, пожалуй, было и к лучшему. Многое из того, что творилось в королевских приемных и обеденных залах, показалось бы ей непонятным. Госпожа Беатриса так круто с самого начала повернула дело, что мать быстро сдалась. Прелестная фрейлина имела собственную карету, выезжала и возвращалась, когда заблагорассудится; и мать была так же бессильна запрещать или приказывать ей, как вразумлять ее или убеждать.

Один, два или даже три раза на памяти Эсмонда она была обручена и собиралась выйти замуж. Как уже говорилось, накануне его отъезда она дала слово лорду Эшбернхэму; и что же: когда Эсмонд воротился на родину, милорд уже был женат на леди Мэри Батлер, дочери герцога Ормонда, и все его прекрасные замки вместе с двенадцатью тысячами годового дохода, послужившие для госпожи Беатрисы главной приманкой, от нее ускользнули. С нею Эсмонд не решался разговаривать о причинах, расстроивших эту помолвку; леди же Каслвуд на его расспросы отвечала лишь одно: 'Не будем говорить об этом, Гарри. Я сама не знаю, отчего они разошлись, и боюсь спрашивать. Я уже не раз говорила вам, что как ни умна, добра и великодушна моя бедная Беатриса, как ни щедро одарена от природы, я немного могу сказать о ней хорошего и со страхом думаю о ее замужестве. У нее все мысли только о богатстве и почестях, о том, чтобы стать важною особой, а стоит ей достигнуть своей цели, это тут же наскучит ей, как наскучивало все остальное. Да поможет господь ее мужу, кто бы он ни был! Милорд Эшбернхэм — отличнейший молодой человек, мягкий и вместе с тем мужественный, недюжинного ума и способностей, как я слыхала и насколько сама могла заключить из немногих наших бесед, и притом кроткого нрава — уж в кротости и терпении ему никак нельзя отказать, судя по всему, что ему пришлось вытерпеть. Но в конце концов он все же ушел от Беатрисы — должно быть, после какой-нибудь особенно капризной или самовластной выходки — и теперь вот женился на молодой девушке, с которой проживет в тысячу раз счастливее, чем прожил бы с моей бедной дочкой'.

Разрыв этот, какова бы ни была его истинная причина, вызвал немало пересудов (и до меня доходили сплетни, но, право же, не стоит труда приводить на этих страницах праздные толки завсегдатаев кофеен); мистеру Эсмонду довелось присутствовать на дворцовом приеме по случаю дня рождения ее величества, где милорд впервые появился со своей новобрачной супругой и где Беатриса в отместку за себя была так царственно прекрасна, что скромная, тихонькая молодая леди рядом с нею совсем потерялась и лорд Эшбернхэм, имевший особые причины избегать этой встречи, был весьма смущен и поспешил незаметным образом покинуть праздник. В тот вечер от Беатрисы не отходил его светлость герцог Гамильтон, которого Эсмонд и ранее видел с нею вместе, один из самых блестящих джентльменов в Европе, чьи природные качества были еще усовершенствованы чтением, путешествиями, долголетним общением с избранными умами, выдающийся государственный деятель, побывавший послом во времена короля Вильгельма и спикером в Шотландском парламенте, где он возглавлял партию противников Унии; и хотя в описываемое время ему было уже сорок пять или сорок шесть лет, он сохранил стройность стана, блеск ума и приятность черт, которые делали его достойным руки любой принцессы в Европе.

— Приятно ли вам будет иметь своим кузеном герцога? — шепнул по-французски полковнику Эсмонду государственный секретарь, мистер Сент-Джон. — Вдовец, по всей видимости, готов утешиться.

Но воротимся к нашему листку 'Зрителя' и к той беседе, для которой он дал повод. Сначала мисс Беатриса была изрядно задета за живое, но истинного автора так и не 'учуяла'; и в самом деле, Эсмонд не щадил стараний, подражая слогу мистера Стиля (что до другого автора 'Зрителя', то его манера письма, на мой взгляд, неподражаема), и сам Дик, чья леность и добродушие поистине не знали пределов, готов был поместить заметку в своем журнале и увековечить для потомства в качестве одного из собственных трудов,