вдвоем и ворковали бы, пара стареньких голубков на жердочке. А у меня есть крылья, и я хочу летать, сэр. — И она раскинула свои прекрасные руки, словно в самом: деле могла вспорхнуть и улететь, как та хорошенькая 'гори', в которую влюблен был путешественник в книжке.

— А что на это скажет ваш Питер Уилкинс? — спросил Эсмонд, которому прекрасная Беатриса всего милее казалась, когда бывала в задорном расположении духа и высмеивала его.

— Герцогиня знает свое место, — со смехом отвечала она. — У меня ведь есть уже готовый сын тридцати лет от роду — милорд Арран, и, кроме того, четыре дочки. Вот-то будут шипеть от злости, когда я сяду хозяйкой во главе стола! Но я даю им на это один только месяц; через месяц все четыре будут обожать меня, и лорд Арран тоже, и не только они, но и все вассалы его светлости и все его единомышленники в Шотландии. Так я задумала; а когда я что задумаю, значит, так оно и будет. Его светлость — первый джентльмен в Европе, и мне угодно составить его счастье. А когда вернется король, можете рассчитывать на мое покровительство, кузен Эсмонд, потому что король должен вернуться и вернется; я сама привезу его из Версаля, хотя бы для этого пришлось спрятать его под своим кринолином.

— Хочу верить, что вы будете счастливы в свете, Беатриса, — вздохнув, сказал Эсмонд. — Мне ведь можно называть вас Беатрисой, покуда вы еще не сделались миледи герцогинею? А уж тогда я только буду отвешивать почтительные поклоны вашей светлости.

— Пожалуйста, Гарри, без вздохов и без насмешек, сказала она. — Я очень благодарна его светлости за его доброту, да, именно благодарна; и намерена носить его славное имя с подобающим достоинством. Я не говорю, что он покорил мое сердце, но я обязана ему уважением, послушанием и признательностью — все это я ему обещала, но только это; и его благородное сердце этим удовлетворилось. Он знает обо мне все — даже историю моего обручения с этим несчастным, которого я не могла себя заставить полюбить и которому охотно вернула его слово, радуясь, что могу получить назад свое. Мне двадцать пять лет…

— Двадцать шесть, дорогая, — сказал Эсмонд.

— Двадцать пять, сэр; мне угодно считать, что двадцать пять; и за восемь лет я ни разу не встретила мужчины, который затронул бы мое сердце. Пожалуй… да, пожалуй, вам это однажды удалось, Гарри, хоть и очень ненадолго; это было, когда вы приехали из Лилля после вашей дуэли с негодяем Мохэном, которая спасла жизнь Фрэнку. Мне тогда показалось, что я могу полюбить вас; матушка умоляла меня об этом чуть не на коленях, и я поддалась — на один день. Но потом я снова почувствовала прежний холод и прежний страх — я ведь боюсь вас, Гарри, боюсь вашей меланхолии, и я была рада, когда вы уехали, и дала слово лорду Эшбернхэму, только чтобы больше не возвращаться мыслью к вам, — вот, если хотите знать правду. Вы для меня, должно быть, слишком хороши. Я не могла бы дать вам счастья и только извелась бы понапрасну, стараясь любить вас. Но если бы вы попросили моей руки в тот день, когда мы опоясали вас шпагой, ваше желание исполнилось бы, сэр, и за это время мы уже успели бы сделать друг друга несчастными. Я тогда нарочно весь вечер проболтала с глупым лордом Эшбернхэмом, чтобы позлить вас и маменьку, и, кажется, мне это удалось. Как легко говоришь сейчас обо всем этом! Кажется, будто тысяча лет прошла с тех пор, и хотя мы с вами сидим в одной комнате, нас разделяет высокая — высокая стена. Милый мой, добрый, преданный, скучный кузен! Я вас все-таки очень люблю, сэр, и горжусь вами, и знаю, что вы очень добрый и очень верный друг и что вы настоящий джентльмен, несмотря на… несмотря на маленькое неблагополучие в вашей родословной, добавила она, лукаво тряхнув головой. — А теперь, сэр, — сказала она, церемонно приседая, — нам больше не следует беседовать с вами иначе как в присутствии маменьки, потому что его светлость не слишком вас жалует, а он ревнив, как мавр из вашей любимой трагедии.

Хотя самая ласковость, с которой были сказаны эти слова, пронзила мистера Эсмонда острой болью, он ничем не выдал наружно своего страдания (что впоследствии подтверждала ему сама Беатриса) и, отлично управляя собой, ответил с безмятежной улыбкой:

— Я еще не сказал своего последнего слова, дорогая моя, и потому беседа наша не может считаться оконченной. Вот, кстати, и матушка ваша (в самом деле, леди Каслвуд в эту минуту вошла в комнату, и Эсмонд, прочтя выражение тревоги в ее милых чертах, поспешил встать и почтительно поцеловать ей руку). Пусть миледи также услышит мое последнее слово; тайны тут нет, это лишь прощальное благословение в придачу к свадебному подарку от пожилого джентльмена, вашего опекуна; я привык смотреть на себя как на опекуна всей семьи, и мне кажется, я уже так стар, что всем вам гожусь в дедушки. А потому, как дед и опекун, я прошу миледи герцогиню принять от меня свадебный подарок — бриллианты, которые оставила мне в наследство вдова моего отца. Год тому назад я мечтал подарить их Беатрисе Эсмонд, но они и герцогине сделают честь, хотя для прекраснейшей женщины в мире их игра недостаточно хороша. — С этими словами он достал из кармана футляр, в котором хранились бриллианты, и поднес его своей родственнице.

У нее вырвался крик восторга — камни и в самом деле были дивной красоты и ценности также немалой; и минуту спустя ожерелье уже сверкало там, где, в прелестной поэме мистера Попа, поблескивает крест Белинды, и украшало собою самую белую и самую стройную шейку в Англки.

Драгоценный подарок так обрадовал Беатрису, что, насмотревшись в зеркало, чтобы проверить, как выглядят бриллианты на ее прекрасной груди, она бросилась к своему кузену на шею и, должно быть, намеревалась заплатить ему монетой, которую он не прочь был бы принять с ее прелестных розовых губок; но тут дверь отворилась, и слуга доложил о прибытии его светлости нареченного супруга.

Герцог довольно неприязненно покосился на мистера Эсмонда, однако же отвесил ему низкий поклон, прежде весьма церемонно подойдя к руке обеих леди. Он прибыл в своем портшезе прямо из дворца, расположенного неподалеку, и был при обоих орденах, Подвязки и Чертополоха.

— Взгляните, милорд, — сказала Беатриса, приблизившись к нему и указывая на обвивавшее ее шею ожерелье.

— Бриллианты! — сказал герцог. — Гм! И недурные.

— Это свадебный подарок, — сказала Беатриса.

— От ее величества? — спросил герцог. — Королева очень добра к вам.

— От кузена Генри, от нашего кузена Генри! — в один голос воскликнули обе леди.

— Не имею чести знать такого. Милорд Каслвуд, насколько мне известно, был единственным сыном, и у вашей милости тоже как будто нет племянников.

— Милорд, это подарил мне кузен, полковник Генри Эсмонд, — сказала Беатриса, храбро взяв полковника за руку, — тот, кому мой отец поручил заботу о нас и кто уже сотни раз доказал свою любовь и преданность нашему семейству.

— Герцогиня Гамильтон не может принимать бриллианты ни от кого, кроме мужа, сударыня, — сказал герцог. — Я вынужден просить вас возвратить эти драгоценности мистеру Эсмонду.

— Беатриса Эсмонд вправе принять подарок от нашего родственника и благодетеля, ваша светлость, — с большим достоинством возразила леди Каслвуд. — Она пока еще моя дочь; и если мать дает ей на это разрешение, никто не вправе его оспаривать.

— Родственника и благодетеля! — повторил герцог. — Я не знаю никаких родственников и не потерплю, чтобы у моей жены числился в благодетелях.

— Милорд! — сказал полковник Эсмонд.

— Не будем тратить слов, — сказал его светлость. — Скажу вам откровенно: я считаю, что вы чересчур часто посещаете этот дом, и я не потерплю, чтобы герцогиня Гамильтон принимала подарки от джентльменов, называющих себя именем, которое им не принадлежит.

— Милорд! — вскричала леди Каслвуд. — Это имя принадлежит мистеру Эсмонду по праву, законнее которого быть не может, а по древности и благородству оно не уступает имени вашей светлости.

Милорд герцог усмехнулся, словно желая сказать, что лишь помрачение ума могло побудить леди Каслвуд произнести подобные слова.

— Я назвала его благодетелем не зря, — продолжала меж тем моя госпожа, — он и в самом деле благодетель наш, и притом самый благородный, самый бескорыстный, самый преданный на свете. Он сделал все, чтобы отвести от моего мужа шпагу убийцы Мохэна. Он отвел ее от моего мальчика и спас ему жизнь. Это ли не благодеяния?

— Прошу полковника Эсмонда простить меня, — сказал его светлость еще надменнее прежнего, если только это было возможно. — Я отнюдь не желал бы его чем-либо обидеть и глубоко признателен за все услуги, оказанные им семейству вашей милости. Кстати, милорд Мохэн доводится мне свойственником, хотя ни кровного родства, ни дружбы между нами нет. Но тем не менее я вынужден настаивать на своих словах: