родины и на склоне лет, он повествует для пользы своих потомков. После случайной встречи с капитаном фон Хольцем в Брюсселе истекло более полугода, и за это время капитан стрелкового полка частенько виделся с иезуитским капитаном. Эсмонду без особого труда удалось установить (впрочем, иезуит не слишком таился от него, будучи по опыту прежних лет уверен в скромности своего ученика), что уполномоченный по обмену пленных является агентом Сен-Жермена и что через него некоторые высокие особы из нашего лагеря сносятся с высокими особами в лагере французов. 'Мое назначение, — объяснял он, — (говорю вам об этом, ибо, во-первых, знаю, что могу доверить вам, во-вторых, ваш зоркий глаз уже разглядел истину), мое назначение — служить посредником между королем Англии и его подданными, ведущими войну с французским королем. Что до самой войны, так никакие иезуиты в мире не помешают вам драться между собой; в добрый час, джентльмены. Святой Георгий за Англию, — чей это клич, вы знаете сами, откуда бы он сейчас ни раздавался'.
Холту, думается мне, нравилось окружать себя тайной, а потому он исчезал и вновь появлялся у нас в главной квартире с тою же внезапностью, с какой, бывало, уезжал и возвращался в старые каслвудские дни. Он свободно разъезжал между обеими армиями и, казалось, располагал сведениями (не совсем, впрочем, точными, как и все познания всеведущего патера) обо всем, что происходило как во французском лагере, так и в нашем. То он рассказывал Эсмонду о пышном празднике, заданном во французском лагере; об ужине у господина де Рогана, где была музыка и представление, а потом танцы и маскарад; сам король прибыл туда в экипаже маршала Виллара. То в другой раз являлся с новостями о здоровье его величества: вот уже десять дней, как у короля не было приступа лихорадки, и можно полагать, что он вполне излечился. Капитан Хольц так усердно хлопотал об обмене пленными, что даже успел побывать за это время в Англии; именно по возвращении из этого путешествия он сделался более откровенен с Эсмондом и в беседах с ним, от случая к случаю, поведал ему многое из того, что здесь изложено, в виде связного рассказа.
Доверие его возросло не без причины: во время своего пребывания в Лондоне бывший духовник вдовствующей виконтессы посетил ее милость в Челси и от нее узнал о том, что капитану Эсмонду известна тайна, и о его твердом решении никогда не разглашать ее. Это обстоятельство, по признанию самого Холта, значительно возвысило Эсмонда в глазах его старого наставника, и он всячески превозносил Гарри за его самоотречение.
— Нынешние хозяева Каслвуда сделали для меня много больше, нежели моя настоящая семья, — сказал Эсмонд. — Я жизнь готов отдать за них. Зачем же мне отказывать им в единственном благодеянии, которое я в силах оказать? — У доброго патера глаза наполнились слезами при этих словах, которые говорившему их казались весьма обыкновенными; он обнял Эсмонда и рассыпался в изъявлениях своего восторга; называл его noble coeur [79], говорил, что гордится им, что любит его как ученика и как друга, и горько сетовал на то, что потерял его, что им пришлось расстаться в те давние времена, когда он мог влиять на него, мог привести его в лоно единственно истинной церкви, к которой принадлежал он сам, и завербовать в ряды благороднейшей армии в мире (подразумевая под этим общество Иисуса), армии, которая числит в своих рядах величайших героев человечества; отважных воинов, способных все свершить и все претерпеть, презреть любые опасности и достойно встретить любую смерть; солдат, одерживавших победы, каких да одержать самому прославленному полководцу, приводивших целые народы под свое священное знамя, знамя креста, стяжавших почести и награды, блеск которых затмевает все, чем венчали величайших завоевателей на земле, — нимб вечного блаженства и нечетное место в небесных чертогах.
Эсмонд был признателен своему старому другу за лестное мнение, хотя а не разделяв восторгов иезуитского патера.
— Я и сам размышлял над этим вопросом, — сказал он, — и, дорогой отец мой, — тут он взял собеседника за руку, — я решил его для себя, как то должен сделать каждый, и стремлюсь выполнить свой долг и служить небу не своему разумению так же преданно, как вы служите по вашему. Останься я ребенком при вас на полгода долее, я и сам не желал бы ничего иного. Не раз, бывало, в Каслвуде я обливал слезами подушку, вспоминая вас, и кто знает, может быть, в самом деле я был бы теперь братом вашего ордена или даже, прибавил Эсмонд, улыбаясь, — священником при всех атрибутах сана, с усами и в баварском мундире.
— Сын мой, — ответил патер Холт, густо покраснев, — для пользы религии и короля любой наряд хорош.
— Да, — прервал его Эсмонд, — любой наряд хорош; и любой мундир, добавьте, тоже, — черный ли, красный ли; черная кокарда или белая, или шляпа с галуном, или сомбреро, под которым скрывается тонзура. Нет, я не могу верить в то, что святой Франциск-Ксаверий переплыл море на своем плаще или воскрешал мертвых. Я старался и почти было уверовал однажды, но теперь не могу. Позвольте же мне исполнять то, что я считаю своим долгом, и уповать на то, что мне представляется благом.
Эемонд хотел положить колец богословским излияниям доброго патера, и это ему удалось; но тот, хоть и вздыхал по поводу того, что ученик упорствует в своих заблуждениях, все же не переменился к нему и продолжал оказывать ему полное доверие, насколько это возможно для; священника, иди даже белее, так как он от природы был словоохотлив и любил поговорить.
Дружеское расположение Холта побудило капитана Эсмонда выспросить то, что он давно жаждал узнать и чего никто не мог рассказать ему: истерию его бедной матери, чей образ часто рисовался ему в мечтах, хоть он и не помнил ее. Он поведал Холту обо всем, что уже изложено в первой части настоящего повествования, — о слове, данном им своему дорогому господину и другу, ж о предсмертном признании последнего, и в заключение умолял Холта рассказать все, что ему известно о несчастной женщине, с которой его так рано разлучили.
— Она была родом из этого города, — сказал Холт; и он повел Эсмонда на ту улицу, где некогда жил ее отец и где, должно быть, родилась она сама. — В тысяча шестьсот семьдесят шестом году ваш отец прибыл сюда в свите покойного короля, тогда еще герцога Йоркского, который был изгнан в эти края, навлекши на себя немилость; вот тогда-то капитан Томас Эсмонд познакомился с вашей матерью и преследовал ее до тех пор, покуда она не сделалась его жертвою; впоследствии он не раз упоминал о ней в беседах, которые я полагал себя обязанным хранить в тайне, и всегда говорил, что это была женщина большой чистоты и добродетели, обладавшая верным и любящим сердцем. Он назвался ей капитаном Томасом, имея достаточно причин стыдиться своих поступков, но в беседах со мной всегда с искренним раскаянием вспоминал о своей вине и с глубокой нежностью — о ее многих достоинствах. Он признавал, что поступил с ней крайне дурно, что в ту пору вел жизнь повесы, распутничал, играл в карты и не имел ни пенни за душой. Она забеременела вами; родители, узнав о том, прокляли ее; но она ничем, — кроме разве невольных слез и печали, отражавшейся на лице, — ни разу не укорила виновника своего несчастья и позора.
Однажды Томас Эсмонд, или капитан Томас, как ему угодно было себя называть, оказался замешанным в ссору в игорном доме, исходом которой явились дуэль и рана, настолько тяжелая, что, по словам хирурга, не было никакой надежды ему остаться в живых. Уверенный в близкой кончине и мучимый угрызениями совести, он послал за священником церкви святой Гудулы, той самой, где мы с вами встретились; и в тот же день, приняв католическое вероисповедание, обвенчался с вашей матерью. Несколько же недель спустя явились на свет ваша милость, лорд виконт Каслвуд, маркиз Эсмонд, — по королевскому патенту, мною самим доставленному вашему отцу, — и были крещены в церкви святой Гудулы тем же кюре, который венчал ваших родителей, и наречены именем Генри Томаса, как сын Э. Томаса, английского офицера, и Гертруды Маас. Как видите, вы наш от самого рождения; оттого-то я и не стал совершать над вами обряд крещения, когда вы приехали в Каслвуд и сделались моим любимым маленьким учеником.
Болезнь вашего отца приняла благоприятный оборот, — быть может, исправив содеянное зло, он тем самым облегчил свой дух, — и, к изумлению врачей, он совершенно оправился. Но вместе со здоровьем вернулись к нему и дурные склонности. Погубленная им девушка вскоре наскучила ему; и, получив некоторую сумму денег от своего дядюшки, старого виконта, находившегося в ту пору в Англии, он сослался на дела, требующие отлучки, пообещал скоро вернуться, и больше ваша бедная мать его не видела.
Он мне рассказывал, сначала на исповеди, а потом и в обычной беседе, в присутствии своей жены, вашей тетушки, — иначе я никогда не открыл бы вам этой тайны, — что, воротясь в Лондон, отправил бедной Гертруде Маас Гертруде Эсмонд — послание, в котором писал, будто, вступая с ней в брак, уже имел
