англичанина в том, что он не ошибся; и хотя офицер не остановился, но, напротив, ускорил шаг, Эсмонд последовал за ним к дверям, и когда офицер, окуная пальцы в святую воду, машинально оглянулся, чтобы перед выходом из божьего дома еще раз поклониться алтарю, они оказались лицом к лицу.

— Отец мой! — произнес Эсмонд по-английски.

— Молчите! Я не понимаю. Я не говорю по-английски, — по-латыни отозвался тот.

Эсмонд улыбнулся, видя столь явное замешательство, и ответил на том же языке:

— Я всегда узнаю отца моего — в черной одежде или в белой, бритым или с бородою (ибо австрийский офицер был в полной военной форме и носил лихие усы под стать любому пандуру).

Он засмеялся — мы в это время уже вышли на церковную паперть, где, как всегда, толпились нищие, клянчившие подаяние, и продавцы разных побрякушек, назойливо предлагавшие свой товар.

— Ваша латынь звучит на английский лад, Гарри Эсмонд, — сказал он. — Вы позабыли истинный язык древних римлян, которым владели когда-то. — Он говорил непринужденно-спокойным и задушевным тоном; то был голос друга, тот же, что и пятнадцать лет назад. Говоря, он протянул Эсмонду руку.

— Другие даже обличье изменили, отец мой, — сказал Эсмонд, указывая глазами на боевые регалии своего друга.

— Тсс! Я — герр фон Хольц, или капитан фон Хольц, на службе его светлости Баварского курфюрста, и прибыл с особым поручением к принцу Савойскому. Вы ведь умеете хранить тайны, это я помню еще со старых времен.

— Ваш покорнейший слуга, капитан фон Хольц, — сказал Эсмонд.

— Да, вы тоже сменили обличье, — по-старому, шутливо, продолжал его собеседник. — Я слыхал кое-что о вашей жизни в Кембридже и после того; у нас друзья повсюду, и мне говорили, что мистер Эсмонд в Кембридже явил себя столь же искусным фехтовальщиком, сколь скверным богословом. ('Правду, значит, говорили, — подумал Эсмонд, — что мой старый maitre d'armes [78] был иезуит'.)

— Очень может быть, — сказал Холт, совсем как в старину читая его мысли. — Вы едва не погибли от раны в левый бок, полученной в Гохштедте. До того вы побывали в Виго, в качестве адъютанта герцога Ормонда. После Рамильи вас произвели в капитаны; ваш генерал и принцгерцог не ладят меж собой; генерал — из лидьярдтрегозских Уэббов, из графства Йорк, и в родстве с милордом Сент-Джоном. Ваш двоюродный брат, мсье де Каслвуд, в гвардии; в нынешнем году он проделал свой первый поход. Да, как видите, мне кое-что известно.

Капитан Эсмонд, в свою очередь, засмеялся.

— Ваша осведомленность поистине удивительна, — сказал он.

Мистер Холт, который и в самом деле Jean знатоком книг и людей, каких Эсмонду никогда не приходилось встречать, имел одну маленькую слабость: он мнил себя всеведущим; однако все сведения, которыми он только что щегольнул, были лишь до известной степени верны. Эсмонд был ранен в правый, а не в левый бок, его первым начальником был генерал Лэмли, а не Ормонд; мистер Уэбб был родом из Уилтшира, а не из Йоркшира и так далее. Эсмонд не счел уместным исправлять эти ничтожные промахи своего старого наставника, но они помогли ему правильно оценить характер последнего, и он улыбнулся при мысли о том, что вот это — оракул его отроческих лет; ныне он уже не казался ни божественным, ни непогрешимый.

— Да, — продолжал патер Холт, или капитан фон Холъц, — для человека, восемь лет не бывавшего в Англии, я недурно осведомлен обо всем, что делается в Лондоне. Старый декан, отец миледи Каслвуд, приказал долго жить. Известно ли вам, что ваши нонкояфориистские епископы хотели рукоположить его епископом саутгемптонским и что с их же благословления Колльер теперь епископ тетфордский? Прявцесса Авва страдает подагрой и неумеренна в еде; когда король возвратится, Колльер будет архиепископом.

— Аминь, — смеясь, сказал Эсмонд, — а ваше святейшестве я надеюсь тогда встретить в Уайтхолле, и не в ботфортах, а в красных чулках.

— Вы всегда были наш, я это знаю — я слыхал об этом еще в вашу бытность в Кембридже; покойный лорд также был наш; и молодой виконт идет по стопам своего отца…

— А я — по стопам своего, — сказал мистер Эсмонд, пристально взглянув на собеседника, но в непроницаемых серых глазах последнего ничего не отразилось при этих словах; как хорошо помнил Гарри эти глаза и их взгляд! Они все такие же, только гусиных лапок прибавилось в уголках — угрюмый старик Время наложил здесь свой отпечаток.

Лицо Эсмонда оставалось таким же непроницаемым, как и лицо Холта. Быть может, лишь на мгновение какая-то искорка взаимного понимания блеснула в глазах у обоих — так иногда блеснет штык в месте, где притаилась засада; но оба противника тотчас же отступили назад, и снова все заволокла тьма.

— А вы, mon capitaine, где были вы все это время? — спросил Эсмонд, переводя разговор с опасной почвы, ступить на которую не решался ни один из собеседников.

— Может быть, в Пекине, — сказал тот, — а может быть, в Парагвае — кто знает! Сейчас я — капитан фон Хольц, на службе его высочества курфюрста и прибыл к его высочеству принцу Савойскому для переговоров об обмене пленными.

Ни для кого не составляло тайны, что многие офицеры в нашей армии были весьма сочувственно расположены к жившему в Сен-Жермене молодому королю; и по смерти его августейшей сестры большинство англичан охотно предпочло бы этого законнейшего наследника престола мелкому немецкому князьку, о чьей жестокости, жадности, мужицкой грубости и отвратительных, чуждых английскому духу замашках ходили бесчисленные россказни. Для нашего британского достоинства унизительной была мысль, что захудалый верхнеголландский герцог, доходы которого не составляли и десятой доли доходов мелких вельмож из нашей старинной английской знати, который ни слова не умел сказать на родном нашем языке и которого мы были склонны представлять в виде немецкого мужлана, пропахшего ворванью и кислой капустой, с целой кучей любовниц на черном дворе, — что этот человек станет править самым гордым и самым просвещенным народом в мире. Неужто мы, победившие великого монарха, должны покориться столь недостойному властителю? Что нам до протестантской веры ганноверца? Ведь всякий знает — не раз нам это говорили и втолковывали, — что одна из дочерей этого ревнителя протестантства воспитывается и вовсе вне религии, готовая стать лютеранкой или католичкой, смотря по тому, какого супруга приищут ей родители. Подобные разговоры, пусть праздные и предосудительные, велись в сотнях офицерских собраний: не было поручика, который не слыхал бы их или сам не поддерживал, и всякий знал или делал вид, что знает, будто сам генералиссимус находится в сношениях со своим племянником, герцогом Бервиком (нашим победителем при Альмансаре был, хвала господу, англичанин), и что его светлость горит желанием восстановить на троне династию своих благодетелей и загладить свою былую измену.

Так или иначе, давно уже не было случая, чтобы какой-либо офицер заслужил немилость генералиссимуса тем, что хранил или даже открыто признавал свою преданность царственным изгнанникам. Когда шевалье де Сен-Жорж, как называл себя король Англии, вместе с принцами французской короны явился в рядах французской армии под началом Вандома, сотни наших узнали его и приветствовали, и все мы сравнивали его с отцом, который во время морского боя при Ла-Хоге между французскими кораблями и нашими душой был на стороне своей родины. Но одно было достоверно известно и самому шевалье, и всем другим: как ни велика личная приязнь к принцу в наших войсках и у самого полководца, перед лицом неприятеля ни о каких проявлениях ее не может быть и речи. Всюду, где ни встречался герцог с французской армией, он давал ей бой и наносил поражение, как то было при Уденарде спустя два года после Рамильи, когда его светлость одержал еще одну из своих величайших побед; и благородный молодой принц, с честью участвовавший в атаке, предпринятой блистательною конницей Maison du Roy, прислал после боя поздравления своим победителям.

В этом сражении отлично показал себя сын курфюрста Ганноверского, находившийся в наших рядах; но поистине чудеса творил любимый начальник Эсмонда, генерал Уэбб, явивший высокий образец мудрости и хладнокровия полководца наряду с личным мужеством рядового солдата. Эсмонду и на этот раз не изменило счастье: он остался невредим — хотя более трети его полка было перебито, — вновь удостоился лестного отзыва своего командира в донесении по начальству и был произведен в чин майора. Но о деле при Уденарде нет надобности распространяться, так как о нем писали во всех газетах и велись разговоры в каждой деревушке нашей страны. Обратимся же к событиям личной жизни автора, о которых ныне, вдали от