каких-нибудь двух или трех часов. Точно внезапный шквал налетел на многочисленный и сплоченный флот, помял его, разметал во все стороны, потопил и уничтожил: afflavit Deus, et dissipati sunt [74]. Фландрской армии французов не существовало более; ее артиллерия, ее знамена, ее казна, провиант и снаряжение — все было брошено на дороге; бедняги в бегстве не захватили даже походных кухонь, а ведь походная кухня — это палладиум солдата, будь то французский пехотинец или турецкий янычар; вокруг своей походной кухни они готовы сплотиться дружнее, чем вокруг своего знамени.

Погоня и страшная резня, за нею последовавшая (ибо всякое сражение, каким бы славным оно ни было, оставляет после себя мутный осадок грабежей, жестокостей и пьяных бесчинств), продолжались далеко за пределами Рамильи. Честный Локвуд, Эсмондов слуга, должно быть, также не прочь был примкнуть к мародерам и получить свою долю добычи, ибо когда войска после боя воротились в лагерь для ночлега и капитан приказал Локвуду подать ему лошадь, тот с вытянувшимся лицом спросил, должен ли он сопровождать его честь; но его честь разрешил ему отправляться по своим надобностям, и обрадованный Джек вприпрыжку пустился в путь, лишь только господин его вскочил в седло. Эсмонд, не без препятствий и трудностей, достиг главной квартиры его светлости и там весьма быстро разузнал, где поместились адъютанты, — им была отведена одна из надворных построек на близлежащей ферме. Несколько молодых джентльменов как раз сидели там в это время за ужином, распевая песни и попивая вино. Если и были у Эсмонда какие-нибудь опасения, касавшиеся его милого мальчика, они тотчас же рассеялись. Один из джентльменов пел песенку на мотив, который мистер Фаркуэр и мистер Гэй не раз вводили в свои комедии и который был весьма в ходу среди армейцев той поры; а за песенкой последовал хор 'Далеко, далеко за горами', и Эсмонд услышал свежий голос Фрэнка, выделявшийся из общего хора, голос, которому всегда присуща была какая-то бесхитростная, подкупающая задушевность, и при звуке этого голоса глаза Эсмонда наполнились слезами благодарности к всевышнему за то, что мальчик невредим и жив по-прежнему для песен и веселья.

Когда песня окончилась, Эсмонд вошел в комнату и застал там целую компанию, среди которой оказалось немало знакомых ему джентльменов; здесь же за бутылкою вина сидел юный лорд, без кирасы, в расстегнутом жилете, с пылающим лицом, с рассыпавшимися по плечам длинными светлыми волосами, самый молодой, самый веселый и самый красивый из всех. Едва завидел он Эсмонда, как тотчас же бросил свой стакан, подбежал к старому другу, обнял его и крепко расцеловал. У того голос дрожал от радости, когда он приветствовал юношу; только что, стоя во дворе, освещенном яркими лучами луны, он думал: 'Великий боже! Какие сцены убийства и насилия разыгрываются сейчас в какой-нибудь миле отсюда; сколько сотен и тысяч встречали ныне смерть лицом к лицу, а здесь эти дети поют и веселятся за чашей вина; и та же самая луна, что взошла над страшным полем боя, светит, верно, и в Уолкоте, где моя госпожа сидит и думает о своем мальчике, ушедшем на войну'. И, заключив в объятия своего юного питомца, Эсмонд взирал на него с почти отеческой радостью и с чувством глубокой благодарности к богу.

На шее у юноши, на полосатой ленте, висела звезда из мелких бриллиантов, которой цена была не менее сотни крон.

— Взгляни, — сказал он, — верно, славный будет подарок для матушки?

— Кто же дал тебе этот орден? — спросил Гарри, поклонившись прочим джентльменам. — Или ты добыл его в бою?

— Я добыл его своей шпагой и копьем! — вскричал молодой лорд. — Он висел на шее у одного мушкетера, огромный такой был мушкетер, чуть не с генерала Уэбба ростом. Я крикнул ему: 'Сдавайся!' — и пообещал пощадить его; он назвал меня petit polisson [75] и выстрелил в меня из пистолета, а потом выругался и швырнул пистолет мне в голову. Тогда я подскакал к нему, сэр, и вонзил шпагу прямо под мышку негодяю, так что клинок сломался, войдя в его тело. У него в кобуре я нашел кошелек с шестьюдесятью луидорами, связку любовных писем и флягу с венгерским. Vive la guerre! [76] Вот тебе десять монет, которыми ты меня ссудил. Хорошо, если бы сражения бывали каждый день! — Он подкрутил свои крохотные усики и приказал слуге подать капитану Эсмонду ужин.

Гарри с отменным аппетитом принялся за еду; у него ничего во рту не было целых двадцать часов, с утренней зари. Внук мой, читатель этих строк, не ищете ли вы в них, сударь, историю битв и осад? Если так, обратитесь к другим, более подходящим книгам; эта же есть лишь повесть о жизни вашего деда и его семьи. А для него куда радостней, чем весть о победе, — хоть и о ней он теперь может сказать: meminisse juvat [77], - было сознание, что бой окончен и юный Каслвуд остался невредим.

А если вам, молодой джентльмен, угодно узнать, отчего это степенный холостой пехотный капитан двадцати восьми или девяти лет от роду, любитель книг и нелюдим, всегда чуждавшийся забав и утех своих однополчан и ни разу не терявший сердца в каком-либо гарнизонном городке, — если вам угодно узнать, как могло случиться, что подобного склада человек столько пылкой нежности и ласковых забот уделял восемнадцатилетнему юнцу, повремени, дружок мой, покуда ты влюбишься в сестру твоего школьного товарища, и тогда увидишь, какой нежностью ты вдруг воспылаешь к нему самому.

Известно было, что командир Эсмонда и его светлость принц-герцог не в ладах меж собой; и тот, кто пользовался дружеским расположением Уэбба, едва ли мог рассчитывать, что одобрительный отзыв последнего о его заслугах будет способствовать его повышению; скорее напротив, по общему мнению, это могло повредить молодому офицеру в глазах старшего начальника. Однако же мистер Эсмонд удостоился весьма лестного упоминания в письме, которым генерал-лейтенант Уэбб доносил об исходе сражения; а так как майор его полка и два капитана пали при Рамильи, Эсмонд, в ту пору еще поручик, был произведен в капитаны, и следующий поход имел счастье проделать, уже командуя ротой.

Зимою милорд отправился на родину, но Эсмонд не решался ехать вместе с ним. От своей дорогой госпожи он не раз получал письма, в которых она благодарила его, как только матери умеют благодарить, за заботы и попечение об ее мальчике и превозносила до небес боевые заслуги Эсмонда, который лишь исполнял свой долг, как и всякий другой офицер; в этих же письмах упоминалось порой, хоть очень сдержанно и осторожно, и о Беатрисе. Молва приносила вести по меньшей мере о полдюжине блестящих партий, представлявшихся прекрасной фрейлине. Она была обручена с неким графом, рассказывали джентльмены из придворных кругов, но отказала ему ради герцога, который, однако, сам подал в отставку. Но графу ли, герцогу ли суждено было стать обладателем этой Елены, — одно Эсмонд знал твердо: женою бедного капитана она никогда не согласится стать. Мать о ней почти не писала, из чего можно было заключить, что ей не по душе подобное поведение, а может быть, добрая леди почитала за благо молчать и предоставить всеисцеляющему времени сделать свое дело. Так или иначе, для Гарри лучше всего было находиться вдали от предмета злосчастной любви, причинившей ему столько горя; а потому он не стал испрашивать отпуска и оставался со своим полком, расквартированным в Брюсселе, который перешел в наши руки, после того, как поражение при Рамилья изгнало французов за пределы Фландрии.

Находясь однажды в церкви св. Гудулы в Брюсселе, Эсмонд любовался великолепием ее старинной архитектуры (он с неизменной любовью и почтением относился к церкви-матери, подвергавшейся в Англии гонениям не менее жестоким, нежели те, которым она в свое время подвергала других), как вдруг он заметил в боковом приделе офицера в зеленом мундире, который стоял на коленях и, казалось, всецело поглощен был молитвою. Что-то знакомое в фигуре и позе этого человека поразило капитана Эсмонда прежде еще, чем он увидел его лицо. Когда же офицер поднялся и сунул в карман маленький, переплетенный в черное требник, какие бывают у священников, Эсмонд увидел черты, столь схожие с чертами друга и наставника его отроческих лет, патера Холта, что у него вырвался возглас изумления и он поспешно шагнул навстречу офицеру, который в это время направился к выходу. Лицо немца также отразило удивление при виде Эсмонда и из бледного вдруг сделалось багрово-красным. Это убедило