Перед этими двумя деревнями и линией французских позиций, пересекая болото, наполовину высохшее от жары, протекал небольшой ручей, не более двух футов шириною; и этот ручей остался единственной преградой между обеими армиями к шести часам утра, когда наши войска подошли и расположились в боевом порядке напротив французов, так что с их позиций отлично видны были наши; и задолго до первого залпа широкая равнина уже казалась черной от кишевших на ней войск.

Пальба из пушек, как наших, так и неприятельских, продолжалась много часов. У французов батареи были расположены впереди пехоты, и действие их наносило значительный урон нашим частям, в особенности коннице и правому флангу, занятому имперскими полками под командою принца Савойского, который не мог двинуть вперед ни пехоту, ни артиллерию, так как местность перед ним была изрезана рвами и болотами, весьма затруднявшими передвижение пушек.

Было уже за полдень, когда мы начали наступление; первыми пошли в атаку войска левого фланга, где командовал лорд Кате, самый отважный и самый популярный офицер английской армии. На долю нашего молодого адъютанта выпала честь объезжать с приказами линию фронта, наблюдая величественное зрелище двух славных армий, в боевом порядке выстроенных друг против друга; и словно для полноты приобретенного им воинского опыта, он удостоился отличия, нередко сопутствующего боевой славе; наряду со многими сотнями храбрецов он в самом начале славного сражения при Бленгейме был выведен из строя. В первом часу дня закончилась перегруппировка войск для атаки, совершенная с немалыми трудностями и промедлением, под свирепым огнем неприятельских орудий, более многочисленных и занимавших более выгодную позицию, нежели наши; и соединенный корпус англичан и гессенцев, показывая пример храбрости, двинулся на Бленгейм во главе с командующим нашим крайним левым флангом, генерал-майором Уилксом; этот доблестный командир шел впереди вместе со своими офицерами, бесстрашно обнажив голову на виду у неприятеля, поливавшего смельчаков сильнейшим орудийным и ружейным огнем, на который нашим запрещено было отвечать иначе, как копьями и штыками, лишь после того, как они достигнут французских палисадов. Туда и направил шаг бесстрашный Уилкс и вонзил шпагу в доски палисада, прежде чем подоспели остальные. Вражеская пуля уложила его на месте, равно как и полковника, майора и еще нескольких из сопровождавших его офицеров; наши солдаты с возгласами 'ура' ринулись на приступ, но, несмотря на всю их отвагу и решительность, смертоносный огонь противника заставил их остановиться, а в это же время с фланга, из Бленгейма, ударил на них отряд французской конницы, нанося жестокий урон нашим рядам. Три яростных и отчаянных попытки штурма предприняла наша пехота, и все три были отбиты неприятелем; и в конце концов наши полки были смяты и отступили в беспорядке к тому самому ручью, который час тому назад мы так решительно и бодро переходили, а французская кавалерия преследовала отступавших, продолжая колоть и рубить.

Но здесь на победителя ударила с бешеной силой английская конница во главе с Эсмондовым начальником, генералом Лэмли, и под защитою ее эскадронов обращенная в бегство пехота сумела оправиться и привести в порядок расстроенные ряды; Лэмли же тем временем, отбросив назад французскую конницу, устремился прямо к деревне Бленгейм и палисадам укрепления, где среди груды мертвых тел лежали Уилкс и сотни других отважных англичан. Но о том, что было далее, о славной пашей победе, мистер Эсмонд не знал ничего, ибо его лошадь, сраженная пулей, рухнула вместе с всадником, придавив его своей тяжестью, и он впал в беспамятство, от которого очнулся на какое-то мгновение лишь для того, чтобы снова лишиться чувств от сильной боли и потери крови. Смутно помнятся ему лишь чьи-то стоны, сквозь забытье доносившиеся до него, да промелькнувшая мысль о той, которая так много места занимала в его сердце, и о том, что наступил конец его земному поприщу, его надеждам и его несчастьям.

Пришел он в себя от нестерпимой боли: грудь его была обнажена, слуга поддерживал ему голову, добрый и преданный гэмпширский товарищ [53] в слезах склонялся над своим господином, которого он считал мертвым, а полковой врач зондировал рану в плече, полученную, должно быть, в тот самый миг, когда подстреленная лошадь увлекла в своем падении всадника. Сражение в этой стороне уже кончилось; деревня была занята англичанами, храбрые ее защитники — кто в плену, кто бежал, а многие утонули в ближних водах Дуная. Если бы не усердие верного Локвуда, Эсмонду — а с ним и этой повести — пришел бы тут конец. Мародеры уже рыскали по полю в поисках добычи, и Джек прикладом мушкета размозжил голову одному из этих молодцов, который успел стащить с Эсмонда парик и шляпу, отцепить от пояса кошелек и пару выложенных серебром пистолетов, подарок вдовствующей виконтессы, и уже шарил в его карманах, когда Локвуд своим неожиданным появлением помешал грабителю докончить дело.

Лазареты для наших раненых устроены были в Бленгейме, и здесь Эсмонд пролежал несколько недель, находясь между жизнью и смертью; рана, полученная им, была не так глубока, и врачу на месте удалось извлечь пулю; но на следующий день, уже в лазарете, открылась у него горячка, едва не унесшая нашего молодого джентльмена в могилу. Джек Локвуд рассказывал, что в бреду он произносил престранные речи: называл себя маркизом Эсмондом и, схватив за руки лекарского помощника, пришедшего перевязать его рану, утверждал, что это госпожа Беатриса и что он сделает ее герцогиней, если только она скажет 'да'. Так проходили его дни среди безумных видений и vana somnia [54], а между тем вся армия пела 'Те Deum' в честь одержанной победы, и наш герцог, получивший титул имперского принца, пировал на роскошных празднествах, заданных в его честь римским королем и его дворянами. Его светлость воротился домой через Берлин и Ганновер, и Эсмонд пропустил все состоявшиеся в этих городах пиры, непременным участником которых бил и его генерал, в числе прочих офицеров сопровождавший нашего великого полководца. Когда же Эсмонд получил возможность передвигаться, он выбрал путь через город герцога Вюртембергского, Штутгарт, вновь посетил Гейдельберг, затем направился в Маннгейм и закончил скучным, но неутомительным плаванием по Рейну, в котором, без сомнения, нашел бы много радостного и прекрасного, если бы не томился всем сердцем о доме, где его ждало нечто несравненно более прекрасное и радостное.

Яркими и приветливыми, почти как глаза его владычицы, показались ему огни Гарвича, когда голландский пакетбот бросил якорь у берегов Англии. Не теряя ни минуты, как вы легко можете себе представить, Эсмонд поспешил в Лондон, где вдовствующая виконтесса встретила его с распростертыми объятиями, уверяя на своем обычном англо-французском наречии, что он приобрел истинный air noble, что бледность ему к лицу, что он Амадис и достоин Глорианы, и — о, громы и молнии! — какова же была его радость, когда он услышал, что владычица его уже вступила в исполнение своих обязанностей при дворе и вместе с ее величеством находится в Кенсингтоне! Мистер Эсмонд приказал было уже Джеку Локвуду достать лошадей, чтобы нынче же вечером ехать в Винчестер, но, услышав эту новость, он тотчас же отменил свое распоряжение; ему более нечего было делать в Хэмпшире; все, чего он желал и к чему стремился, находилось теперь за стеною Кенсингтон-парка, в двух-трех милях пути. Никогда еще бедный Гарри так усердно не гляделся в зеркало, словно желая воочию убедиться в своем bel air и узнать, точно ли идет к нему бледность; никогда еще не уделял столько заботы завивке парика и выбору кружев и вышивок, как нынче, когда господин Амадис готовился предстать перед госпожой Глорианой. Мог ли огонь французских батарей сравниться смертоубийственною силой с разящим взглядом очей ее милости? О, громы небесные, до чего прекрасны были эти очи!

И подобно тому, как перед ослепительными лучами утреннего солнца меркнет луна, теряясь в прозрачном небе, так другое прекрасное лицо, о котором Эсмонд вспоминал, быть может, невольно краснея, словно расплывалось в тумане, печальное и бледное, устремив на него взор, исполненный ласки; так, должно быть, смотрела на возлюбленного Эвридика, когда, повинуясь зову рока и Плутона, удалялась в царство теней.

Какие бы удовольствия ни предпочитал Эсмонд (а он столь же был склонен desipere in loco [55], как и большинство молодых людей его возраста), все они были теперь к его услугам, равно как и лучшее общество города. Когда армию отвели на зимние квартиры, те из офицеров, у кого были деньги или связи, поспешили получить отпуск, находя, что много приятнее развлекаться на