— Я хочу сказать, что мы родня по материнской линии, хоть это и не так уж лестно. Я хочу сказать, что Эсмонды не хуже Черчиллей и что когда воротится король, сестра маркиза Эсмонда ни в чем не будет уступать дочерям самых знатных вельмож в королевстве. Во всей Англии есть только два маркиза: Уильям Герберт, маркиз Поуис, и Фрэнсис Джеймс, маркиз Эсмонд; а теперь слушай, Гарри, — только прежде поклянись, что никогда никому не скажешь об этом. Дай мне слово джентльмена, ибо ты настоящий джентльмен, хоть ты и…

— Ну ладно, ладно, — сказал Гарри несколько нетерпеливо.

— Так вот: когда после несчастливой дуэли покойного виконта матушка приехала с нами в Лондон искать суда на всех вас (что до Мохэна, он мне заплатит своей кровью, это так же верно, как то, что меня зовут Фрэнсис, виконт Эсмонд), мы остановились в доме нашей кузины, миледи Мальборо, с которой прежде долгое время были в ссоре. Но в час несчастья она осталась верна родной крови, как и вдовствующая виконтесса, как и ты, Гарри. Итак, сэр, покуда матушка хлопотала перед покойным принцем Оранским, — ибо никогда я не назову его королем, — а вы пребывали в заключении, мы все жили в доме милорда Мальборо, который в то время находился с войском в Голландии и лишь приезжал ненадолго. И вот… но только, Гарри, ты верно никому не скажешь?

Гарри еще раз поклялся сохранить тайну.

— Ну вот, мы, видишь ли, превесело проводили там время; миледи Мальборо нас очень полюбила и пообещала сделать меня своим пажом, а для Трикс исхлопотала место фрейлины при дворе, и покуда матушка плакала, запершись у себя наверху, мы всячески веселились; и герцогиня постоянно целовала меня, и ее дочери тоже, а Блэндфорд по уши влюбился в Трикс, и она также к нему благоволила, и однажды он… он поцеловал ее в углу за дверью — да, поцеловал, — а герцогиня накрыла их и отпустила по такой пощечине обоим, и Трикс и Блэндфорду, что стоило посмотреть на это! А потом она сказала, чтоб мы тотчас же покинули ее дом, и обвинила матушку, будто все это было с ее ведома, но это неправда, она в ту пору и не думала ни о чем, кроме покойного отца. Тогда-то мы и уехали в Уолкот. Блэндфорда заперли в его комнате и не дали ему даже проститься с Беатрисой. Но я-то проник к нему. Я взобрался по водосточной трубе и заглянул в окно, перед которым он сидел и плакал.

'Маркиз, — говорю я, как только он отворил окно и помог мне влезть, вам знакома моя шпага', — потому что шпагу я захватил с собой.

'О виконт! — говорит он. — О мой дорогой Фрэнк! — И тут он бросился мне на шею и громко зарыдал. — Я так люблю госпожу Беатрису, что умру, если она не будет моей'.

'Мой милый Блэндфорд, — говорю я, — вы еще слишком молоды, чтоб думать о женитьбе', — ему ведь было всего пятнадцать, а в эти годы жениться еще рано.

'Но я готов ждать хоть двадцать лет, если только она согласна, говорит он. — Я никогда, никогда, никогда не женюсь на другой. Даже на принцессе королевской крови не женюсь, сколько бы меня ни заставляли. Если только Беатриса захочет ждать, ее Блэндфорд клянется быть ей верным до гроба'. И он мне дал расписку (только там были ошибки, потому что он написал: _'Я гатов подпесатъ своей кровью'_, - а ведь это не так пишется, правда, Гарри?) в том, что он обязуется не жениться ни на ком, кроме досточтимой госпожи Гертруды Беатрисы Эсмонд, единственной сестры его лучшего друга Фрэнсиса Джеймса, пятого виконта Эсмонда. Тогда я дал ему локон ее волос.

— Локон ее волос! — воскликнул Эсмонд.

— Да. Трикс подарила мне его в тот самый день, после стычки с герцогиней. Мне он был ни к чему; поэтому я отдал его Блэндфорду, и мы поцеловались на прощание и 'сказали друг другу: 'Прощай, брат мой'. Потом я по той же трубе спустился на землю, а вечером мы уехали домой. И он теперь в Кембридже, в Королевском колледже, куда и я вскоре отправлюсь; и если он не сдержит своего обещания (он только одно письмо прислал мне за это время) ему знакома моя шпага, Гарри. А теперь отправимся на петушиный бой в Винчестер.

— Но только знаешь что, — со смехом добавил он, помолчав немного, едва ли Трикс станет очень убиваться из-за него. Помилуй господи! Стоит ей увидеть мужчину, как она уже готова строить глазки; всего лишь месяц назад молодой сэр Уилмот Кроули из Королевского Кроули и Энтони Хенли из Олресфорда обнажили из-за нее шпаги в Винчестерском собрании.

В эту ночь мистеру Гарри спалось далеко не так сладко и приятно, как в первые две ночи, проведенные им в Уолкоте. 'Итак, эти ясные глаза уже сияли другому, — думал он, — а прелестные губки, или, по крайней мере, щечки, принялись уже за дело, для которого они предназначены природой. Еще и шестнадцати лет нет ей, а уже один юный джентльмен вздыхает над локоном ее волос, а два деревенских сквайра готовы перерезать друг другу глотки за честь протанцевать с нею. Не глупец ли я, что лелею в себе эту страсть, безрассудно раздувая огонь, который мне же опалит крылья? Крылья! Не лучше ли сказать — костыли? Пусть между нами всего восемь лет разницы, но по опыту жизни я на тридцать лет старше. Мне ли, с моим унылым лицом и неловкими манерами, питать надежду понравиться столь прекрасному созданию! Каковы бы ни были мои заслуги, какое бы я ни завоевал себе имя, она даже слушать меня не станет. Она будет маркизой, я же навсегда останусь безыменным, незаконнорожденным сиротой. О господин мой, господин мой! (И тут, томимый страстной тоской, он задумался о клятве, данной бедному лорду в его смертный час.) О моя госпожа, любимая и великодушная, оценишь ли ты когда-нибудь жертву, принесенную ради тебя бедным сиротою, которого ты любишь и который так любит тебя?'

Тут мучительное искушение овладело им. 'Одно лишь мое слово, — думал Гарри, — одно лишь краткое признание, и все изменилось бы сразу; но нет, я поклялся у смертного ложа моего покровителя. Ради него и его близких, ради святой любви и радости прошлых дней я дал слово, и да поможет мне небо не нарушить его!'

На следующий день, хотя Эсмонд ничем не обнаруживал происходившего в нем и, даже напротив того, сидя с друзьями за утренней трапезой, старался быть более обыкновенного радостным и веселым, его дорогая госпожа, от светлого взора которой, казалось, не могло укрыться ни одно движение его души, заметила, что его гнетет какая-то тайная забота; ибо не раз, покуда длился завтрак, она тревожно взглядывала на него, и когда затем он поднялся к себе в комнату, она почти тотчас же последовала за ним и осторожно постучалась у его дверей.

Должно быть, ей все стало ясно, как только она переступила порог, ибо нашего молодого джентльмена она нашла укладывающим вещи, согласно принятому им накануне решению — ни дня не медля, бежать от соблазна.

Она плотно затворила за собой дверь и прислонилась к ней, очень бледная, со сложенными на груди руками, устремив взгляд на молодого человека, который стоял на коленях перед раскрытым дорожным мешком.

— Вы уже едете, так скоро?

Он поспешно поднялся с колен, покраснев, быть может, оттого, что его как бы застигли врасплох, взял прекрасную руку своей госпожи — ту, что была украшена обручальным кольцом, — и поцеловал ее.

— Так будет лучше, дорогая леди, — сказал он.

— Я еще за завтраком знала, что вы уедете. Я… я думала, вы еще поживете здесь. Что случилось? Отчего вы не хотите остаться с нами подольше? Что такое сказал вам Фрэнк? О чем вы так поздно разговаривали вчера вечером?

— Мне дан отпуск из Челси всего на три дня, — сказал Эсмонд, стараясь придать своему тону как можно более веселости. — Тетушка — она велит мне звать ее тетушкой — теперь вправе указывать мне; ей я обязан моим офицерским чином и моим расшитым кафтаном. Я теперь у нее в большой милости; завтра в Челси обедает новый мой начальник — генерал Лэмли, который назначил меня своим адъютантом, и я должен присутствовать на этом обеде. Взгляните, сударыня, вот письмо от вдовствующей виконтессы; я получил его со вчерашнею почтой, но не хотел говорить об этом, чтоб не нарушить веселья последней нашей встречи.

Миледи взглянула на письмо и отложила его с улыбкой, в которой была тень пренебрежения.

— Мне не для чего читать это письмо, — сказала она (что, впрочем, было весьма кстати, ибо в послании из Челси, написанном тем удивительным французским, языком, которым всегда пользовалась в своей переписке вдовствующая виконтесса, Эсмонду разрешалась гораздо более длительная отлучка, нежели он говорил. 'Je vous donne,писала ее милость, — oui jour, pour vous fatigay parfaictement de vos