Виллеруа.

В конце мая армия достигла Кобленца; назавтра же его светлость, вместе с генералами свиты, посетил курфюрста Трирского в его замке Эренбрейтштейн; и в то время как герцог пировал на празднестве, данном в его честь курфюрстом, драгуны и конница переправились через Рейн. Покуда во всем этом еще было много новизны, праздничности и блеска; великая и славная армия триумфально шествовала по дружественной стране, к тому же красотами природы превосходившей все, когда-либо мною виденное.

Пехота и артиллерия, стараясь не отставать от конницы, также перешли Рейн у Эренбрейтштейна и через Майнц направились к Кастелю; здесь его светлость с генералами и всею свитой были встречены на берегу каретами курфюрста и под пушечные салюты доставлены во дворец его высочества, где их ожидал еще более блистательный прием. Местом сбора армии назначен был Гидлинген в Баварии, и туда различными путями следовали английские, голландские и датские войска, а также их немецкие союзники. Пехота и артиллерия, под командою генерала Черчилля, перешли Неккар у Гейдельберга, и Эсмонду удалось повидать этот город и знаменитый замок (все еще красивый, несмотря на разрушения, произведенные французами во время последней войны), который напомнил ему о его предке, верой и правдой служившем здесь прекрасной и несчастной пфальцграфине, сестре первого короля Карла.

В Миндельсгейме нашего командира посетил знаменитый принц Савойский, и все мы собрались, чтобы увидеть этого блестящего и неустрашимого воина; принц объехал наши полки, выстроенные в боевом порядке, и выразил свое восхищение доблестной английской армией. Наконец между Диллингеном и Лавингеном мы впервые завидели неприятеля, отдаленного от нас лишь водами Брентца. Курфюрст Баварский, полагая, что его светлость направит свой первый удар на Донауверт, послал лучшие свои войска на соединение с графом Даркосом, стоявшим близ названного города у подножия Шелленберга, где спешно возводились укрепления и тысячи саперов были заняты рытьем траншей.

Второго июля его светлость начал штурм; о том, как успешно закончился он для нас, нет надобности распространяться. Его светлость двинул в бой шесть тысяч пехотинцев, английских и голландских, тридцать эскадронов конницы и три полка имперских кирасир; сам герцог переправился через реку во главе кавалерии. Паши войска шли на приступ с невиданным пылом и отвагой, многие добегали до орудий противника и падали сраженными у самого бруствера, однако победа далась нам нелегко, и, быть может, мы и вовсе не одержали бы ее, если б на подмогу не явился принц Баденский с имперскими частями после этого неприятель уже не мог устоять против нас; мы ворвались в его траншеи, устроили там страшное побоище и потом гнали его до самого Дуная, где многие солдаты пытались спастись вплавь, следуя примеру своих военачальников, графа Даркоса и самого курфюрста. Наши войска победоносно вступили в оставленный баварцами Донауверт; там, по слухам, курфюрст намеревался оказать нам истинно горячий прием, сжегши нас заживо во время сна; и в самом деле, погреба в домах, когда мы захватили город, оказались набиты соломой. Но хотя факелы были налицо, факельщики все убежали. Таким образом, горожане сохранили свои дома, а наш генерал захватил все боевое снаряжение неприятеля, найденное в его арсеналах, складах и хранилищах. Пять дней спустя в полках принца Людвига торжественно пропели 'Te Deum' [52], а в наших отслужили благодарственный молебен; и поздравления, полученные в этот самый день его светлостью генералиссимусом от принца Савойского, явились как бы возгласом 'аминь', завершившим религиозную церемонию.

А затем, после величественного шествия войск по дружественной стране, после бесчисленных, празднеств и пиров при дворах немецких князей, после жестоких и упорных битв и, наконец, торжества победы наши войска ступили на неприятельскую землю, передавая: все кругом огню и мечу, и тут мистеру Эсмонду пришлось узнать и другую сторону войны: горящие усадьбы, опустошенные поля, вопли женщин над трупами отцов и сыновей и пьяный разгул солдатни среди слез, насилия и смерти. Отчего ж горделивая Муза истории, с восторгом описывая доблесть героев и. величие побед, пропускает все эти картины, столь жестокие, грубые, позорные и, однако же, занимающие куда более места в трагедии войны? Вы, английские джентльмены, мирно сидящие у своего очага, теша свою гордость песнями, сложенными но славу наших военачальников, вы, юные красотки, торопливо сбегающие по лестнице на призывный звук барабана и трубы, чтоб радостными кликами приветствовать британских гренадеров, знаете ли вы все, из чего слагается победа, которую вы празднуете, и слава героев, которым вы воздаете хвалу? У нашего великого полководца, которого едва ли не боготворила Англия да и вся почти Европа, исключая французов, била одна истинно богоподобная черта: ни победы, ни поражения, ни опасноста не могли смутить его хладнокровия. Перед величайшим препятствием или пустяковой помехой, перед сотней тысяч воинов в боевом строю или крестьянином, убитым на пороге своей пылающей хижины, среди сборища пьяных немецких князьков, при королевском дворе, за дощатым столом, заваленным военными картами, и в виду неприятельской батареи, изрыгающей пламя и смерть, усеивая трупами землю вокруг, — он всегда оставался спокоен, холоден и непреклонен, как судьба. Изменить для него было все равно, что отвесить церемонный поклон; ложь, черная, как воды Стикса, сходила с его уст столь же легко, как комплимент или замечание о погоде. Он мог завести любовницу и покинуть ее, мог предать своего благодетеля или отблагодарить его — а при случае и заколоть — все с тем же безмятежным спокойствием и при этом не более испытывая муки совести, нежели Клото, когда она прядет свою нить, или Лахезис, когда она перерезает ее. От офицеров принца Савойского я слыхал, что в час битвы принц словно становился одержим каким-то боевым неистовством; глаза его загорались, он бешено метался из стороны в сторону, сыпал проклятиями вперемежку с поощрительными выкриками, точно науськивая кровавых псов войны, и сам всегда находился во главе охоты. Наш же герцог у жерла пушки был всегда так же спокоен, как в дверях гостиной. Быть может, он не стал бы таким великим мужем, если б его сердце знало любовь или ненависть, страх или жалость, упрек или раскаяние. Он столько же был способен на величайший подвиг храбрости или хитроумнейший расчет, сколько и на гнуснейшую подлость, он мог с одинаковой устрашающей невозмутимостью солгать, обмануть любящую женщину или отнять полпенни у нищего, и ему были равно доступны и самые возвышенные и самые низкие проявления человеческой природы.

Все эти его свойства были отлично известны в армии, где встречались люди различных политических взглядов и притом обладавшие немалым умом и проницательностью; но он внушал такое доверие к себе как к первому полководцу мира, такой восторг и веру в свой гений и свою звезду, что те самые солдаты, которых он заведомо обсчитывал при выдаче жалованья, те самые офицеры, которых он всячески оскорблял и использовал в своих интересах (ибо он умел использовать каждого от мала до велика, кто только ни встречался на его пути, и у каждого находил, что взять — кровь солдата, или шляпу дворянина с дорогим украшением, или сто тысяч крон из королевской казны, или два из трех фартингов, составляющих содержание полуголодного стрелка, или в молодые годы — поцелуй у женщины, и заодно и золотую цепочку с ее шеи, от каждой и каждого стремясь урвать что только можно; и при этом, как я уже сказал, сохранял божественную способность с одинаковым равнодушием созерцать гибель героя и падение воробья с крыши. Не то чтобы он не умел плакать; в нужную минуту он всегда мог двинуть в бой и этот резерв; у него наготове были и слезы и улыбки, на случай, если представится надобность в мелкой разменной монете. Он готов был прислуживаться к чистильщику сапог, как и льстить министру или государю; умел быть надменным и смиренным, мог грозить, каяться, плакать, с чувством жать вам руку или, в удобную минуту, вонзить вам нож в спину), — те самые из его людей, которые лучше всех его знали и больше всех терпели от него, восхищались им больше других, и когда он гарцевал перед рядами, идущими в бой, или в самый решительный миг выносился навстречу батальону, дрогнувшему под напором врага, солдаты и офицеры вновь обретали мужество, видя великолепное спокойствие его черт, и в его воле черпали неотразимую силу.

После великой победы при Бленгейме преклонение перед герцогом всей армии, не исключая его злейших недругов, дошло до подлинного неистовства более того, те самые офицеры, которые в глубине души проклинали его, особенно громко выражали свой восторг. Да и кто отказал бы в похвале такой победе и такому победителю? Уж только не автор этих строк; можно мнить себя философом, но тот, кто сражался в этот памятный день, всегда будет вспоминать о нем не иначе, как с волнением и гордостью.

Правый фланг французов находился у самого Дуная, близ деревни Бленгейм, в которой помещалась штаб-квартира маршала Таллара; расположение его войск тянулось примерно лиги на полторы и, минуя Лютцинген, доходило до лесистого склона, у подножия которого сосредоточено было не менее сорока эскадронов, действовавших против принца Савойского. Там еще недавно была деревушка, но французы сожгли ее дотла, так как лес представлял собою укрытие более надежное и более легко обороняемое.