— Но, маменька, а если бы они стали стреляться? Я бы их непременно остановила! К тому же я ничего не поняла из их спора. Александров все сердился, говорил, что Nikolas во всем виноват, и ему надо уезжать.

— В чем виноват? — обмерла она.

— Не знаю. Что-то про Нину, кажется. И еще он сказал: «Я все видел тогда в лесу».

— А Nikolas?

— Я ручаюсь, он готов был задушить Александрова, но только сказал: «После спектакля я к вашим услугам! Мы не должны испортить праздника».

Лизавета Сергеевна не на шутку испугалась. Если дойдет до дуэли, последствия будут ужасны. Прежде всего — Nikolas. Его выгонят из университета. Александрова сошлют на Кавказ, откуда только что вернулся Налимов. Боже, глупые мальчишки! Она отправила девочку спать, перекрестив и поцеловав на ночь, сама же решила немедля переговорить с Мещерским. Сейчас же, непременно!

Не задумываясь о том, насколько это прилично, Лизавета Сергеевна, накинув на плечи свой красный платок, отправилась в столь рискованное предприятие. Ее лихорадило от возбуждения, нервы были напряжены, все чувства обострены. Беспрепятственно добравшись в темноте до комнаты Nikolas, она тихо постучала.

— Войдите, — немедленно прозвучал ответ. Юноша еще не спал, но уже лежал в постели с книгой. Увидев Лизавету Сергеевну, Мещерский от неожиданности растерялся и сел на подушки.

— Простите меня за позднее вторжение, но дело не терпит отлагательства, — дама постояла в нерешительности, не зная, где ей присесть. Кресла стояли в дальнем, темном углу, оттуда вести беседу все равно что из другой комнаты, а ей надо было видеть лицо собеседника. Чуть поколебавшись, Лизавета Сергеевна присела на край кровати. Nikolas чувствовал себя неловко, он поднялся выше на подушки, однако, имея привычку спать без ночной рубашки, не прикрыл голых плеч и груди. Молодая женщина невольно отметила их смуглую красоту, и, стараясь смотреть только в глаза юноши, она приступила:

— Николай Алексеевич, до меня дошла ваша ссора с Александровым. Каковы бы ни были причины, вы не должны, слышите, не должны прибегать к крайним мерам. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Да.

— Я прошу, я умоляю вас не делать ничего предосудительного. Вы знаете, как жестоко караются дуэли. Государь безжалостен к дуэлянтам, вам с вашей репутацией тем более надо остерегаться. Прошу вас, не затевайте ссор с Александровым и не поддавайтесь на искушение. Он вспыльчив, самолюбив, но вовсе не злодей.

— Однако как быть, если затрагивается честь не только моя, но и… другого человека? — тихо спросил Nikolas. Он тоже был напряжен и взволнован.

— Чья? Из-за чего ваши ссоры? — горячилась Лизавета Сергеевна.

— Я не могу вам этого сказать, сударыня, простите, — как обычно в таких случаях, ответил Мещерский. Казалось, он боится шевельнуться под одеялом, так ему неловко в этом положении.

— Но если я попрошу вас быть осторожнее? — Лизавета Сергеевна, забыв сама об осторожности и приличии, придвинулась к юноше и взяла его руку.

— Что беспокоит вас больше всего? — спросил Nikolas. — Репутация вашего дома или судьба Александрова?

— И ваша судьба, — добавила Лизавета Сергеевна, не отпуская его рук и чувствуя, как ее лихорадочная дрожь передается Мещерскому.

— Хорошо. После именин я уеду, так будет лучше, — прошептал он. Лизавета Сергеевна поняла, что и такое решение ее совсем не удовлетворяет.

— Нет-нет, я не отпущу вас, — она нежно провела ладонью по лицу юноши.

— Вы требуете от меня невозможного, — потерянно шептал он, ловя губами ее пальцы.

В коридоре послышалась возня, кто-то выходил из соседней комнаты, стояли, очевидно, прощаясь, затем в дверь постучали.

— Гасите свечу! — испуганно прошептала дама. Nikolas погасил свет, они притаились.

— Мещерский, вы спите? — это был Налимов. Не услышав ответа, он пробормотал, — Что за черт, только что был свет!..

Еще раз стукнувшись, Налимов позвал:

— Мещерский, дайте кресало, нечем трубку раскурить!

Лизавета Сергеевна в испуге инстинктивно прильнула к Nikolas, тот осторожно обнял даму и прижал ее голову к обнаженной груди. Молодая женщина отчетливо слышала гулкий стук его сердца, чувствовала щекой твердость мускулов. Потоптавшись за дверью и ворча, Налимов все же удалился к себе. Платок Лизаветы Сергеевны сполз на пол, она осталась в тонкой сорочке голландского полотна с глубоким декольте.

— Вы испытываете меня, — прошептал Nikolas, постепенно теряя власть над собой и сильнее сжимая ее в объятьях.

Лизавета Сергеевна мягко высвободилась, едва справляясь со своим дыханием.

— Вы мучаете меня, — со стоном выдохнул Мещерский, — и всегда ускользаете. Это игра такая?

— Простите, вы меня неверно поняли, — жалко лепетала молодая женщина. — Я сейчас уйду.

— Не надо, останьтесь, — попросил Мещерский. Подобрав платок и поправив чепчик, Лизавета Сергеевна поспешила уйти, уже не надеясь на себя.

Близились именины Маши и праздник, к которому готовились основательно, рассылая приглашения соседям. Волковские, наконец, уехали, однако обещались быть на именинах. Лизавете Сергеевне еще пришлось выслушать очередные стенания Натальи Львовны по поводу предстоящей разлуки с Налимовым и долгие признания в любви к недалекому, простоватому гусару. Лизавета Сергеевна вновь подумала о том, как пошло и комично выглядит она сама, пылая преступной тайной страстью к юноше, который годится ей в сыновья. Она припомнила Иосифа Прекрасного и жену Потифара, потом Федру и Ипполита, перебрала в памяти всевозможные злые, уничтожающие эпиграммы модных стихотворцев из «Северной пчелы», высмеивающие пылких вдов и прославляющие бойких повес, которые безжалостно пользуются благосклонностью зрелых женщин, обирают их и бросают. Припомнила и всякие светские сплетни, которые путешествовали по модным московским салонам: здесь частенько перемывали косточки таким незадачливым искательницам счастья и — никакого сочувствия, ни одного благополучного примера! А пресловутое общественное мнение, синод московских тетушек! И сколько ни пыталась бедная женщина представить себе картину счастливой любви или счастливого брака с Nikolas, ничего не получалось. Картина не складывалась, или она была фальшивой, таящей в себе предательство и коварство, суд и позор.

Лизавета Сергеевна приходила в расстройство от этих размышлений, нервничала, раздражалась, в обращении же с Nikolas была подчас несправедливо холодна. Мещерский старался реже попадаться ей на глаза, хотя за обедом или вечерним чтением он смотрел на даму своим странным, серьезно-вопросительным взглядом. Лизавета Сергеевна мучалась раздвоенностью, принимала совершенно противоположные решения по нескольку раз на дню, одним словом, жизнь ее превратилась в ад. К счастью, внешние события и хлопоты по дому часто отвлекали бедную женщину от этой разрушительной внутренней работы. А еще пришла радостная весть: Татьяна Дмитриевна приезжает на праздник, и Лизавета Сергеевна нетерпеливо ждала подругу.

Как-то, по обычаю листая Евангелие перед сном, молодая женщина прочла знакомые, но такие пронзительные сейчас строки: «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему жерновный камень на шею и бросили его в море». Она очень живо представила себя тонущей в море с камнем на шее и содрогнулась. Ей не хватало воздуха. Вся дрожа, Лизавета Сергеевна распахнула окно. Тут же, нудно жужжа, на свет ночника полетели комары и мошки.

Летняя ночь с нарождающимся месяцем была так покойна, тепла и благоуханна, что взволнованная женщина вспомнила слова Nikolas о красоте, от которой становится больно. «Да-да, мое место на дне моря, но как хочется жить, как прекрасно жить! И как действительно больно от этой ночи: все беспокоит, зовет, наполняет меня несбыточными желаниями, мечтой о невозможном…» Так протеворечива была она даже в душевных порывах. Мир ранил влюбленную женщину своей красотой, наполненностью, таинственным зовом. Он преобразился, и все стало значимым, все обретало новый оттенок, потому что в этом мире была любовь… Лизавета Сергеевна чувствовала, что она становится совсем другим человеком, так изменила ее