— Какую бабу?

— Известно какую… Любовь!

— Он же не молоденький был вроде? Года вышли.

— А, все вы паразиты.

Н-да. Клада я, пожалуй, не открыл. Хотя все, что касалось Ищенко, было мне интересно.

— Новая уборщица? — раздался насмешливый мужской голос за моей спиной. — Что-то я вас раньше не замечал?

Моя собеседница сразу принялась за плафоны.

Я скосил глаза и увидел ноги, обутые в войлочные домашние туфли. Как подошел их владелец, я не слышал. Интересно, давно он стоит? Хотя уборщица разговаривала, глядя на меня, и, конечно, заметила бы его.

— Я внештатная, — сказал я без особого энтузиазма и перевел глаза вверх.

Он был невысокого роста, седой, с веселыми глазами. Руки держал в карманах.

— Ах так! Могу оформить.

— Айвазовского оформите.

— Какого Айвазовского? — не понял он.

Я кивнул головой на копию «Девятого вала».

— Ивана Константиновича.

— Зачем смеяться? — вроде как обиделся он. — Это большой художник был.

— Художник-то большой, но ведь стыдно такую плохую копию на стену вешать.

Он внимательно поглядел на картину. Отошел и еще поглядел. Но, кажется, ни к какому решению не пришел и задрал голову.

— Почище три, Перфилова, а то они какие-то тусклые.

— Я уж стараюсь, Иван Сергеевич, — ответила уборщица.

Это был директор. Гостиница по летнему времени была забита, а капитан Сипарис не разрешил селить кого-нибудь на место убитого. Сегодня он снял запрет, и сразу вслед за этим директору позвонили из горкома и предложили устроить меня. При случае я мог бы рассказать историю, как я, московский студент, пришел в горком комсомола и попросил помочь с жильем, — работник горкома был предупрежден. Мы решили в комитете, что так я сразу и естественно попаду в окружение людей, которые нас интересуют. Был и еще один довод за гостиницу…

— Сегодня прибыл? — спросил меня директор.

— Да.

— В триста пятом, значит, остановился?

— Ага.

Он чуть заметно прищурил глаз.

— Хорошо мусор собираешь. Со старанием.

— Служу трудовому народу, — сказал я. — Так точно.

Он стоял, засунув руки в карманы, и глядел, как уборщица исполняет свою работу, не упуская и меня при этом из поля зрения. Любопытство, конечно, похвальная черта, но… Я искоса взглянул на часы, обругал его про себя и разогнулся.

— Все собрал. Порядок, — сказал я уборщице. — Всего хорошего, — повернулся я к директору.

— А копия с картины Айвазовского «Девятый вал» — все-таки неплохая копия, — сказал он мне вдогонку.

Я сделал вид, что не слышу.

После темного вестибюля солнце ослепило меня, я даже прикрыл глаза. Стало еще жарче. Асфальт пружинил под ногами, как поролоновый ковер. Я завернул за угол гостиницы «Пордус», немного подождал и вошел в телефонную будку. От стенок несло раскаленным металлом. «Привет от Коли», — сказал я, набрав номер, который получил в комитете. «Седьмой слушает, — ответили мне. — С прибытием вас». — «Спасибо. Все готово?» — «Он уже здесь». — «Хорошо. Еду», — сказал я.

Через три остановки, на четвертой, я слез с трамвая и пошел назад. Сразу за подъездом, около которого висела табличка «Штаб народной дружины» и еще несколько других табличек, я свернул под арку. Возле черного хода стоял человек в модной банлоновой рубашке и курил. Увидев меня, бросил сигарету, машинально вытянулся и, спохватившись, виновато улыбнулся одними глазами. Он молча вошел в парадное, я — за ним. На втором этаже он открыл английский замок своим ключом и пропустил меня вперед.

— Младший лейтенант Красухин, — представился он, когда мы вошли в помещение.

Я назвал себя. Потом поздоровался с Виленкиным, который встал из кресла при моем появлении (он прилетел еще вчера), и огляделся. В комнате с полукруглыми сводами — они напомнили мне театральные декорации постановки из купеческой жизни — было две двери: одна та, через которую мы вошли, и вторая — обитая дерматином,

— Они там? — Я мотнул головой на вторую дверь.

— Да.

— Допрос будет вести капитан Сипарис?

— Как договорились.

Капитан Сипарис был начальником городского уголовного розыска и вел официальное расследование: важно было создать впечатление в городе, будто расследуется просто убийство.

— Первый допрос? — спросил я.

— В день убийства его вызывал помощник Сипариса. Несколько общих вопросов для проформы.

— Если можно, хорошо бы начать сразу, а то время поджимает.

Младший лейтенант поднял трубку и сказал в нее:

— Порядок, товарищ Сипарис. Все на месте.

Потом передвинул рычажок в белом пластмассовом трансляционном аппарате, стоявшем на столе. Мы услышали:

Капитан. Попросите Буша.

(Звук открываемой двери.)

Буш. Здравствуйте. Если не ошибаюсь, капитан Сипарис, да? Так указано в повестке, вот — на второй строчке.

Капитан. Да.

Буш. Ага, ага.

Капитан. Садитесь, Генрих Осипович. Извините, что вам пришлось подождать.

Буш. Да ничего, ничего, я же понимаю. У вас работа такая: одно беспокойство. У меня муж двоюродной сестры тоже в милиции работал, сейчас он полковник на пенсии, в Риге, у него такие связи, весь город его знает.

Капитан. Мы вас вызвали не за этим… Буш. Все понимаю, все, это я так, к слову. Вы ведь знаете, жена Тараса Михайловича вся испереживалась, бедняжка, она ведь теперь на моих руках и, как приехала, плачет, плачет не переставая.

(Я прикрыл глаза и представил, как Буш это говорит: коренастый, с толстыми веками, похожий на маленького бегемота.)

Капитан. Как вы познакомились с Тарасом Михайловичем Ищенко?

Буш. В лодке, товарищ капитан.

Капитан. В лодке?

Буш. Ага, я в Евпатории отдыхал, по-дикому, сидел на пляже — там есть два, может, знаете: один в черте города, близко, а другой — на трамвае надо ехать. Вы бывали в Евпатории?

Капитан. Нет.

Буш. Ах как жалко! Обязательно поезжайте, там чудный песок. Везде ведь галька, камни, а там