Буш держал в руке рюмку.

— Милая девочка, — сказал он. — С которой вы танцевали.

— Плохих не держим.

И тут же я подумал: «Почему Буш сказал 'айн секунд', когда я предложил заказать коньяк? Он же не знает немецкого языка… Впрочем, я становлюсь слишком подозрительным. Это довольно распространенное выражение».

— Познакомите?

Тут я заметил, что он пьет из второго графинчика, а первый уже пустой. Ого! Третья космическая.

— Застолблена.

«Так, — думал я. — Их всех можно исключить. Человеку незачем ходить на свидание с соседом по номеру. И Буша. Он сказал правду про третье число».

— Ваше здоровье! — сказал Генрих Осипович.

— Ага.

«Исключить? А фотоаппарат?..»

Генрих Осипович остался в ресторане. И Пухальский был там со своим «фарцовщиком», когда я уходил.

На улице было темно. Фонари, как нарочно, горели вполнакала. Красухина я не видел, но знал, что он на расстоянии следует за мной. Мы кружили по городу. Я садился на скамейки, подолгу простаивал возле освещенных витрин. Хвоста не было.

Когда я стоял у окна часовой мастерской (внутри горел свет, а вдоль стен выстроились часы различных систем в футлярах в человеческий рост, в них качались начищенные медные маятники, вспыхивая в свете электрической лампочки под потолком, — часы жили своей механической жизнью в отсутствие человека, и это производило жутковатое впечатление), а младший лейтенант стоял, скрывшись в густой тени дерева (я видел его боковым зрением), — в этот самый момент из переулка вынырнул пошатывающийся парень и пошел на меня.

— Сигаретки нету?

— Есть.

Я вынул пачку. Непослушными пальцами он выудил из нее сигарету.

— Корову бы надо с подойничком.

— Под «подойничком» подразумеваете спички?

— Ага. Кругло говоришь.

— В школе научили.

Я стоял вполоборота к нему и продолжал глядеть в окно мастерской, но был весь как пружина.

— Грабануть хочешь?

— Что?

— Ничего… А то смотри, милицию крикну. У нас тут быстро.

Я засмеялся, но по-прежнему был готов поймать любое его движение. Он прикурил. Погремев спичками, вернул коробок. И отвалил: спотыкаясь, пошел своей дорогой. Уф!

Возле гостиницы я напился газировки из светившегося изнутри автомата.

— У вас трехкопеечной монеты нет? — окликнул я младшего лейтенанта, остановившегося невдалеке. — У меня одни копейки, а хочется с сиропом.

Он приблизился.

— Ступайте отдыхать, — тихо сказал я, перебирая монеты у него на ладони. — Сегодня уже ничего не будет.

— А в гостинице?

— Там мне бояться нечего. Идите.

Перед тем как войти, я оглянулся: он стоял возле автомата и провожал меня глазами.

Я пересек вестибюль и поднялся по лестнице на второй этаж. Зеркала на площадках были глубокими и таинственными. В пустом полутемном коридоре возле досок я уронил платок, закурил и нагнулся, подсвечивая себе спичкой. Фотоаппарата не было. Я отодвинул доску. Пусто. «Что за фокусы? — подумал я. — Моя 'Смена' появляется и исчезает, когда ей вздумается. Вернее, когда кому-то вздумается. Мистика, спиритизм!» Я тщательно отряхнул платок, спрятал его в карман и свернул по коридору к столику дежурной.

Навстречу мне с кожаного диванчика поднялась уборщица. «Ее зовут Марта», — вспомнил я. В руках у нее был какой-то предмет, завернутый в газету.

— Можно вас на минуточку?

— Хоть на десять, тетя Марта.

— Нет. Пожалуйста, отойдемте. — Она оглянулась на дежурную: та, положив голову на руки, дремала.

— Хорошо.

Она сунула мне в руки сверток.

— Нате!

— Не понимаю.

Лицо ее покрылось красными пятнами: это было заметно даже в полутьме коридора.

— Все мой подлец, Пашка!.. Оставить его дома не с кем, крутится день-деньской на улице. Я ему всегда наказывала: не смей ничего у постояльцев трогать…

Я вспомнил мальчика, игравшего на лестнице оловянным солдатиком. «Господи, какой же я осел! — подумал я. — Какой мохнатый, длинноухий, безнадежный осел! Почему я не обратил внимания на то, что футляр аппарата был расстегнут. Конечно же Пашка спрятался в коридоре, играл им, а потом сунул под доски».

— Я у вас в номере-то прибирала, вышла с мусором, а он вот… полез под кровать и вытянул его из чемодана. Уж вы извините! Он его под доски в коридоре затолкал. А вечером пришли домой, он мне признался. Я бегом сюда, запыхалась, гляжу: лежит целехонек. Слава богу! Уж как я обрадовалась!.. Я ему лупки дала, подлецу. На скору руку, но дала… Он-то ведь увидал, что из чемодана ремешок торчит, и вытащил за него. Вы чемодан запираете?

— Нет.

— Ну, не врет, значит. И то легче… Он еще маленький, не понимает, что творит. Вы уж не сердитесь!

— Я не сержусь, тетя Марта. Я теперь чемодан запирать буду, а вы его не бейте.

— Да уж отодрала! И еще добавлю! Его в понятие привести надо, чтоб запомнил, а то пойдет по кривой-то дорожке. Ну, такой хитрый, ну, я ничего не заметила: он его хвать — и под рубашку. А потом боком, боком… Только я вас очень прошу, прямо я вас умоляю, не заявляйте! У нас так строго насчет этого, а я никогда ничего…

— Не волнуйтесь, пожалуйста, тетя Марта. Все останется между нами.

— Уж такое спасибо вам! Прямо не знаю, как благодарить.

— Идите спать, тетя Марта, а то вы не выспитесь. И не надо лупить Пашку, он неплохой мальчуган.

— Да я уж…

Я поднялся на третий этаж.

Итак, все стало на свои места. Какого же дурака я свалял! А не упомянуть обо всем этом в отчете я не имел права… «Будьте мужчиной, старший лейтенант, — сказал я себе. — И зарубите на носу, что мистика и спиритизм — обман. Просто бывают умные старшие лейтенанты, а бывают пентюхи».

Мне совсем не хотелось снова спускаться, было поздно, коридор был пуст, и поэтому я прошел в