— Вы хотите сказать, что ничто не ново под луной?
— Ничего не хочу сказать. Младший лейтенант Красухин отправился искать кастет в отхожем месте.
— Ассенизаторов не найти. Сегодня короткий день.
— Найдет.
— Суркин пришел сам. Почему сегодня? Через несколько часов после того, как анонимка легла на ваш стол. Совпадение?
— Подождем Красухина. Но думаю, что Суркин сказал правду. Врать имеет смысл тогда, когда невозможно проверить. Любопытно, вспомнит ли он еще что-нибудь про Ищенко.
— Любопытно.
— Итак, Ищенко был полицаем. А потом стал бойцом партизанского отряда.
— Странная метаморфоза!
— Думаете, он и есть Кентавр? — быстро спросил Валдманис.
Мы были похожи на борцов, которые, опустив плечи и напружинившись, ходят друг против друга по ковру, не начиная схватки. Но все было правильно. Всегда хочется знать, чего стоит человек, с которым делаешь одно дело.
— Нет, — сказал я. — Скорей всего нет. Полицейского не будут использовать в роли провокатора. Слишком мало шансов за то, что его не опознают.
— Его не опознали. Тогда.
— Да. Но гестапо не могло всерьез принимать это в расчет. Я думаю, Ищенко просто решил встретить нашу армию не полицаем, а партизаном. И скрыл свое прошлое. Рискнул.
Валдманис удовлетворенно кивнул головой.
— А почему он уцелел, в то время как весь партизанский отряд погиб? Почему предпочел, чтобы его считали убитым?
— Здесь пока все темно, — сказал я. — Боялся же он своего полицейского прошлого, трясся всю жизнь.
— Кто написал анонимку, вопрос номер один. Если мы ответим на него, сделаем многое. Но вот такая тонкость… Предположим — я говорю, предположим, — Буш видел кастет у Суркина. Но не знает, что тот его выбросил. И Буш, опять-таки предположим, написал анонимное письмо. Логичный вывод: Ищенко убил Буш, потому что кто, кроме убийцы, мог знать, каким оружием убийство совершено? Но, — тут Валдманис поднял палец, — этот кастет убийца бросил или потерял недалеко от места преступления. И он не мог об этом забыть. А наличие двух кастетов — этого и того, который, предположим, мы найдем у Суркина, уже нелогично…
— Да, — сказал я.
— Но, — продолжал Валдманис, — Буш часто брал инструменты у Суркина. Он мог заметить, что кастета нет. Узнал мимоходом, что Суркин его выбросил, а Суркин мог не запомнить этого разговора. Зато запомнил Буш. И теперь, надеясь, что мы не поверим Суркину, будто он выбросил кастет, или не сможем его найти, Буш пишет анонимку. Он думает, что в следствии будет фигурировать только один кастет.
— Должны быть свидетели, которые подтвердят, что видели такой кастет у Суркина.
— Это сделает тот же Буш.
— Нет, слишком сложно, — сказал я. — Ведь мы совершенно случайно узнали, что у Суркина был кастет. В анонимном письме о нем нет ни слова.
— Верно, — усмехнулся Валдманис. — Но вы забыли, я сказал: предположим. Это всего лишь одна из возможных гипотез. Я просто хотел обратить ваше внимание на тот факт, что мы имеем два абсолютно идентичных кастета.
— Еще не имеем. Второй-то пока не нашли.
— Уверен: найдут.
— И, кстати, вы забыли, что у Буша есть твердое алиби: соседи все утро видели его на участке.
— Нет.
— То есть?
— Грош цена этому алиби. Они утверждают, что видели его все время, а это не так. Ведь он обнаружил, что потек потолок, он бегал стучаться к Суркину и наверняка пытался принять какие-то меры. На это ушло минут двадцать, если не больше.
— Значит, соседи солгали?
— Опять же нет! Здесь есть один психологический нюанс, вот смотрите. Мы навели справки: соседи — чета пенсионеров — все утро сидели на веранде, пили чай, читали газету и конечно же не следили за Бушем специально. Они видят: он работает. Они отвлеклись, и — случайное совпадение — Буш в это время отлучается. Они снова взглянули в сад, а он уже опять возится с цветами. И соседи ручаются, что он работал весь день у них на глазах. Ведь они же не заметили, как он уходил в дом. Он мог отсутствовать и полчаса.
— Буш не может иметь никакого отношения к событиям сорок четвертого года. Всю войну он провел на фронте, это установлено.
— Мы связываем убийство с предательством. Может, мы ошибаемся? Клавдия Ищенко, судя по всему, — любовница Буша. Она стала ею через несколько дней после смерти супруга.
— Нелюбимого супруга.
Я рассказал про Стендаля и опять вспомнил, как Клавдия Ищенко цитировала: «Госпожа Реналь закуталась в шаль и стала незнакомой ему, и тогда он выстрелил…» Имело ли это какой-то смысл?
— Кстати, сегодня рано утром были похороны, — сказал Валдманис.
— Я видел ее днем на пляже. Она довольно беспечна. Пожалуй, даже слишком беспечна, чтобы быть замешанной в этом деле. Она бы вела себя иначе: зачем вызывать лишние подозрения?
— Может, она учла это? И рассчитывает на два хода вперед?
— Сомневаюсь.
— Капитан Сипарис спросил, долго ли она собирается пробыть в нашем городе. Она сказала, что решила использовать все это как поездку на курорт и отдохнуть здесь. А по приезде изображала убитую горем любящую жену.
— Не сразу сориентировалась. Она получила документы по страховке?
— Не получит, пока не кончится следствие. Кстати, из Новосибирска сообщили, что Карик никуда не выезжал и сейчас там.
— Сколько ему лет?
— Сорок.
— Цепляться она за него не станет.
— Да.
— А Буш с шестьдесят третьего года не встречался с Клавдией Ищенко, возможность предварительного сговора исключается. С самим Ищенко он познакомился случайно, на юге. У него нет никаких видимых мотивов для убийства, а она просто дамочка, ищущая развлечений. И, кстати, есть такой вариант: автор анонимного письма (ну хотя бы тот же Буш) и убийца — два разных человека, никак не связанных друг с другом. Просто Буш видел, как Суркин шел за Ищенко. Он решил, что тот — убийца. И про то, что Ищенко убит кастетом, он ничего не знал: простое совпадение.
— А почему анонимка? Почему не пришел сам и не рассказал?
Я развел руками.
Мне было очень хорошо сидеть здесь и обсуждать все это с Валдманисом, потому что вчера и сегодня я только и делал, что ахал и удивлялся, узнавая об убийстве, и ни с кем не мог быть искренним. Тем более было приятно, что начальник горотдела был умен и знал свое дело. Но мне было тревожно: по-прежнему Кентавр разгуливал по городу.
— Мы продолжаем проверять всех выбывающих из города, — сказал Валдманис. — Насколько это возможно.
— Ничего?
