— Такой большой серый пятиэтажный дом? — спросил я. — Видел, когда сюда шел.
— Да нет, он маленький. Дом номер восемь по Чернышевского.
Еще одно совпадение. Этот адрес я уже знал. Но расспрашивать дальше было неосторожно: с чего бы это я мог так заинтересоваться какой-то аварией? Да и вряд ли Быстрицкая могла что-то знать.
— Ну ничего, все образуется, — сказал я. — Держите тридцать копеек за душ. Я пошутил. Я люблю шутить. Но насчет вечера я говорил серьезно.
Глава 2. ЧЕЛОВЕК С ФОТОГРАФИИ
Человек в номере лежал в той же позе под простыней. В марле на окне гудела запутавшаяся муха.
— Слушай, нельзя же спать весь день, — сказал я. — Уже начало одиннадцатого.
— А может, я ночью работал?
— Ну разве что…
Я достал ножницы из чемодана, сел за стол, постриг ногти на левой руке и полюбовался.
— Сосед, а сосед!
— Чего? — отозвался тот, но не шевельнулся под простыней.
Надо было выманить его из этого кокона. На столе лежала шахматная доска. Я двинул локтем и смахнул ее. Она, слава богу, не раскрылась, и фигуры не высыпались, но она бухнула об пол как выстрел.
Человек сел на койке. Ему было лет пятьдесят.
— Извините, — сказал я.
Это был он, хотя на моментальной фотографии он выглядел старше. Помощник капитана рыболовного траулера, списанный на берег за пьянство. Морщины
пересекали его лоб. Он был небрит, волосы на голове торчали как перья.
— Чего надо? Не люблю, когда извиняются. Я поднял шахматную доску.
— Мне ничего не надо. Еще раз извините. И взял ножницы в левую руку.
— А ты наглец, — сказал помощник капитана и почесался. — И стрижка у тебя, — он пошевелил растопыренными пальцами над головой, — короткая. Наглая. Ты с какого года?
— С сорок третьего, — сказал я, убавив шесть лет согласно документам: я как раз и выгляжу на этот возраст.
— Правильно. Все вы нахалы, — заявил мой визави.
— Бывает, — сказал я.
— А я тебе, между прочим, в отцы гожусь.
— Папочка, — сказал я, — купи мне шоколадку. Он засмеялся.
— Студент?
— Студент, — сказал я.
Все шло как надо. По документам я был студент. Досрочно сдал летнюю сессию и приехал подработать на зиму, хочу устроиться матросом на рыболовное судно. Студент-романтик. Играть мне было легко: не так уж давно я на самом деле учился в институте. Кроме того, устраиваюсь на работу, жду визы на выход в море, словом, могу много времени сидеть в гостинице, шляться по городу и от нечего делать заводить знакомства.
— Глаза б мои на тебя не глядели! — закричал помощник капитана. — Как ты ножницы держишь! Ты себе палец отрежешь!
— Искусство требует жертв. Где здесь, между прочим, управление экспедиционного лова?
— Рыбкина контора? Возле базара, на улице Прудиса. А ты не в море, часом, собрался?
— В море.
— А меня списали, — вдруг грустно сказал он.
— Воспитывают? — Я кивнул на пустые бутылки, бросил ножницы в чемодан и задвинул его под койку.
— Воспитывают? Дурак ты! — Он взорвался. У него задергалась кожа на лбу — тик. Он завернулся в простыню. Лег. Потом не выдержал, опять вскочил.
— А почему потомственный моряк Войтин пьет с утра вино и ложится на койку? Почему, спрашивается в задачнике? Я тебе отвечу!
— Ну-ну, — поощрил я его.
Он меня не слушал.
— Я лежу и рисую себе картину: штормяга — десять баллов, а начальник отдела кадров крепит груз на палубе и делает все, что положено делать моряку в шторм. А волна с пеной — через него, через него. А еще он думает: как благополучно привести судно в порт, потому что он за него отвечает. Понял?
— Понял.
— А то он сидит в кабинетике — розовый, в роговых очках и — пьете вы, говорит, много, звание моряка позорите. И на берег меня. Старый стал, помоложе нужны. Они не пьют. Они культурные. Весело?
«Куда как весело, — подумал я. — Но только ты ж сам и виноват. Не бывает так, чтобы ничего нельзя было сделать».
— В шахматы можешь? — спросил моряк.
— Могу. Закуривайте, — предложил я.
— Сигарет не курю. Только папиросы.
«Беломор», — машинально отметил я. Если б он был матросом, то курил бы «Север» или «Прибой», а старпому положен «Беломорканал».
Я вытряхнул фигуры к нему на постель, и мы стали расставлять их. Черного слона не было. Я знал, что его нашли в кармане пиджака убитого. Ну, это-то было легко объяснить: Ищенко машинально сунул слона в карман во время игры и забыл о нем. Кстати, карманы у него были пустые: только носовой платок, бумажный рубль, 23 копейки медью и эта шахматная фигура; документы и деньги остались в гостинице в камере хранения.
Войтин стал искать глазами, чем заменить отсутствующую фигуру.
— В гостинице шахматы дали? — спросил я.
— Мои.
— А где слона посеяли?
— Играл шесть дней назад. Пятого числа, утром. Приблизительно с восьми пятидесяти до девяти тридцати. И он был на месте. Ума не приложу, куда он делся. Всю комнату обыскал.
— Ого, какая точность! Это вы всегда запоминаете числа и часы, когда играете в шахматы?
— Тут запомнишь! — сказал Войтин, продолжая рассеянно озираться. — Меня милицейский капитан два раза с пристрастием допрашивал: в котором часу я играл, да как сосед — он как раз на твоем месте жил, Тарасом Михайловичем звали, — как он выглядел, не волновался ли в то утро, да что он говорил, да что я, после того, как он ушел, делал…
— А что такое? — спросил я.
— Да то, что убили его, Тараса Михайловича.
— Как убили?
— Очень просто. Тюкнули чем-то по голове в проходном дворе, и все.
Не чем-то, а кастетом. Его подобрал недалеко от места преступления, под стеной дома, старик, выносивший мусор, и, зная об убийстве, обернул в бумажку и принес в милицию. Кастет немецкого производства, каким пользовались эсэсовцы во время войны.
— Ограбление? — спросил я.
— Какое там ограбление! Я его все время выпить звал. А он: «Я здесь еще долго проживу, у меня все
