на самом верху, среди наиболее влиятельных и реалистически мыслящих единомышленников в правительстве. Он знал, к кому идти, к кому обратиться. И когда полтора месяца назад они встретились с Клоковым, когда обсудили все проблемы и обнаружилось полное совпадение их принципов и взглядов на дальнейшую перспективу развития и реорганизации «Апогея», Роберт Николаевич Стенин испытал огромное облегчение.

— Я рад, что мы поняли друг друга, — прощаясь с ним у себя в кабинете, сказал Клоков. — Мы с вами оба мыслим стратегически, системно, сообразуясь с реалиями времени. Вы прекрасно знаете, как искренно и глубоко я уважаю Андрея Терентьевича… — Да я сам преклоняюсь перед ним, — подхватил Стенин. — Это же не человек, а легенда. Быть может, я лучше всех представляю его масштаб… — И тем не менее, — сказал Клоков, — как ни горько нам с вами это сознавать, мы оба понимаем, что время легенд прошло. Я ведь знаю, зачем вы приехали, Роберт Николаевич.

Стенин молчал.

— Знаю, знаю, — махнул рукой Клоков. — Вам нужно заручиться моей поддержкой, чтобы возглавить «Апогей» вместо великого мавра, который может уходить. Вы получите эту поддержку. И заметьте — вы ни о чем меня не просили, я сам пришел к такому решению. Скала на дороге должна быть устранена, и я это сделаю. О нашем разговоре никто и никогда не узнает. Но скажите, Роберт Николаевич, если придет момент, когда не вам, а мне потребуется ваша помощь и поддержка, смогу ли я тогда рассчитывать на вас?

Воодушевленный всем услышанным, Стенин не думал и секунды. Да и мог ли он колебаться в такой момент?

— Всегда и во всем! — твердо сказал он.

И вот он сидел в этом кабинете, наконец-то чувствуя себя полноправным хозяином, способным принимать окончательные решения, миловать и карать. За эти два месяца было сделано много. После первого пуска ракеты, произведшего такое впечатление на сиятельных гостей, было уже легче. Удалось, не без помощи Клокова разумеется, добиться разрешения правительства и на второе летное испытание. Мало того, тот же Клоков надавил на военных, для чьих нужд этот второй двигатель предназначался, и они сделали двадцатипроцентную предоплату с условием полного погашением всей суммы после успешного пуска. И хотя эти суммы кардинально повлиять на финансовое положение предприятия не могли, Стенин считал эту сделку своим личным достижением, первой ласточкой будущего возрождения.

Настроение было превосходным. Накануне утром ему доложили, что полностью отлаженный, испытанный и вновь разобранный двигатель подготовлен к транспортировке на космодром.

Он съездил в монтажный цех, чтобы самому лишний раз удостовериться, что все в порядке. Разделенный на три основные части — насосный блок, камеру сгорания с контурами охлаждения и жаропрочное сопло, — «РД‑018» теперь покоился в трех огромных контейнерах. Здесь уже были представители заказчика и сопровождающие груза. Роберт Николаевич поблагодарил всех инженеров и рабочих, принимавших участие в монтаже и подготовке изделия, и лишь убедившись, что контейнеры со всеми предосторожностями погрузили на железнодорожные платформы, с чистым сердцем вернулся к себе в кабинет.

Теперь двигателю предстоял дальний путь. Специальным поездом с усиленной охраной на аэродром в Кубинке, погрузка в самолет Ил-76 и доставка по воздуху на Байконур.

Неожиданно зазвонил телефон. На проводе был генерал Курцевский.

— Все в порядке, Владлен Иванович! — не без внутренней гордости бодро сообщил Стенин. — В девять утра наш «самовар» отправился по назначению.

— Да, я знаю, — сказал Курцевский. — Только вот какая штука, Роберт Николаевич… Мне сейчас сообщили из Кубинки, там у них какие-то неполадки с нашим «илом». Причем достаточно серьезные, что-то с гидравликой. Ремонт займет не менее пяти дней, — Ну, так в чем дело? — спросил Стенин. — «Самовар» под охраной, никуда он не денется.

— Все так, — усмехнулся генерал, — только мы тянуть с запуском никак не можем.

— Так что будем делать? — поинтересовался Стенин.

— Есть возможность использовать «Руслан». Только не из Кубинки, а из Чкаловской.

— Ну а какая разница? — не понял Роберт Николаевич. — Тут же, как говорится, что поп, что батька… — Вот именно, — сказал Курцевский. — Просто я считал своим долгом предупредить вас, что мы меняем схему доставки.

~ — Ну спасибо, что предупредили.

Они распрощались, и до середины дня Стенин не вспоминал об этом звонке. Но через несколько часов, непонятно почему, он ощутил вдруг необъяснимую тревогу.

Он вновь и вновь перебирал в памяти, восстанавливал каждое слово этого утреннего разговора и не мог понять, что, собственно, насторожило его, что встревожило.

Время шло, волнение не стихало, но лишь усиливалось. Он ходил по кабинету и наконец, кажется, понял: интонация! Сам голос Курцевского! Какое-то непонятное скрытое напряжение в нем. Отчего, почему? Может быть, просто показалось? Да и мало ли причин для каких-то переживаний у такого человека, как Курцевский.

Однако успокоиться не удавалось. Он связался с начальником аэродрома в Кубинке, с которым был давно и хорошо знаком, но тот ни о каких неполадках специального Ил-76 не знал. А к услышанному отнесся на удивление благодушно, утешив Стенина тем, что у всех «илов», как и у любой машины, где-нибудь что- нибудь маленько барахлит, однако же летают, не падают, драматизировать тут нечего.

— Уж как-нибудь довезут мои летуны вашу «керосинку», — заверил он. — На другом «иле».

— Да нет, — вздохнул Стенин. — У. нас тут кое-что изменилось. Повезут уже не ваши.

Все это было странно, и Роберт Николаевич, набравшись духу, решил позвонить Клокову. Но не успел он поднести руку к трубке, как своим особым сигналом басовито загудел телефон правительственной связи, еще с советским гербом на диске. Это был Клоков.

Поздоровавшись, он попросил генерального конструктора, отложив все дела, срочно приехать к нему в Москву для очень важного разговора.

— Просто удивительно! — воскликнул Стенин. — Своим звонком вы опередили меня буквально на несколько секунд. Тут, понимаете, в сущности, ерунда, конечно… — Что-то мне голос ваш не нравится, Роберт Николаевич. Что случилось?

Стенин вкратце изложил ситуацию и причину своей непонятной тревоги.

— Да бросьте вы! — засмеялся Герман Григорьевич. — Какая, в конце концов, разница? Чкаловская так Чкаловская. Груз под охраной. Военные теперь его фактические хозяева, пусть везут как хотят. А вы садитесь в машину и приезжайте.

День уже кончался, но срочный вызов одного из первых лиц в правительстве, по сути, был приказом, а после того разговора тет-а-тет в кабинете у Клокова — и подавно. Хотел того Стенин или не хотел, в глубине души он прекрасно понимал: все, что пришло к нему, все, чем он обладал теперь, напрямую связано с тем разговором, когда, сумев не назвать кошку кошкой, они заключили с Клоковым тайный сепаратный договор, основным условием которого должна была стать его, Стенина, абсолютная преданность.

Быть обязанным, быть зависимым — разумеется, радости в этом было мало. Но было и еще нечто, что сделало их с Клоковым не просто партнерами, союзниками и соратниками, но и… соучастниками. Их связывали теперь не только деловые отношения. Их связал Черемисин, его судьба низверженного патриарха, отправленного ими на покой.

Да, они не назвали тогда кошку кошкой, и тем не менее кошки скребли на душе у Стенина. Он не хотел чувствовать себя предателем, интриганом, но дело было сделано. Единственное, чем он пытался утешить и уговорить себя, — это то, что их руками был исполнен закон жизни, непреложный закон диалектики.

Они завершали уже четвертый или пятый круг по реке на борту теплоходика «Москва‑17», когда к ним в нижний салон спустился капитан.

— Ну, как вы тут? Еще долго будете?

— Можем доплатить, — сказал Артист.

— Я-то не возражаю, — блеснул глазами капитан.

— Ну что ж, алаверды, — кивнул Пастух и протянул ему еще сотенную.

— Ну так вот, — сказал капитан, пряча купюру. — Я чего заглянул… Прошла радиограмма по всем судам. Менты досматривать будут на всех пристанях и дебаркадерах. Так что, если что… соображайте сами.