– А фильм-то хоть как называется? – задал я последний вопрос.

– «Особое задание», – ответил Шура. – Между нами, мандула редкостная. Но песня хорошая.

Оленька улыбнулась и погладила его по макушке.

Вскоре после этого явились возмущенные соседи и пообещали вызвать милицию. К тому же выяснилось, что все выпито, а денег ни у кого не осталось. Так что пришлось расходиться вполпьяна, я даже на метро успел. А потому содержание этого разговора я запомнил крепко и на следующий же день принялся изучать репертуар кинотеатров и программу телевидения на предмет «Особого задания» – хотелось все же услышать Оленькину песню, увидеть в титрах ее фамилию и посмотреть, наконец, на столь взволновавшую меня Ларину.

Искомое я нашел на третий день: «Особое задание» шло на дневном сеансе в «Свете», маленьком кинотеатрике на Большом, где крутят старые и документальные фильмы. Под каким-то предлогом я отпустил остохреневших студентов, вскочил в троллейбус и успел к самому началу сеанса. В зале сидели десяток старушек и парочка хулиганистых школьников, явных прогульщиков. Фильм полностью оправдал Шуркину оценку. Революционно-патетическая мура, содержание которой я начисто забыл, не успев даже выйти из зала. В памяти осталась только Татьяна Ларина. Ее внешность, голос, движения потрясли меня. Она воплощала в себе все то, что было недодано мне в этой жизни. Я же в свою очередь потряс жену, явившись домой с букетом пышных гвоздик. Она подозрительно принюхалась, не пахнет ли от меня спиртным или чужими духами – а мне просто хотелось праздника. Но праздник упорно не начинался, и через месяц я забыл и про Ларину, и про свои глупые грезы.

Вспомнил я о ней и о них года через два, прочитав заметку о том, что чехословацкий фильм «Вальс разлук», одну из главных ролей в котором сыграла советская актриса Татьяна Ларина, получил на Каннском фестивале приз за лучшую операторскую работу. Я дал себе слово непременно посмотреть этот фильм, но в нашем прокате он так и не появился, и я снова забыл…

Мои воспоминания прервал резкий звонок. Я снял трубку телефона, но услышал там лишь долгий, непрерывный гудок. Звонок повторился, и только тогда я сообразил, что звонят в дверь – впервые за все пять месяцев моего пребывания в этой квартире.

– Нюточка! – вспомнил я и помчался открывать. Она вошла, с любопытством осмотрела прихожую, ничем не заслуживавшую такого внимания, заглянула на кухню и только потом спросила:

– Можно войти?

– Вошла уже, – рассмеялся я. – Книжки смотреть?

– Ага. Где они у вас?

Я провел ее в комнату, показал полку и стопку книг на столе. Она затихла и принялась снимать книги с полки, разглядывать, ставить на место. Я молча следил за ней.

– Это что? – Она показала мне черную книжечку.

– Это «Дхаммапада», буддийская книга.

– А-а… – Она уважительно потерла книгу ладошкой, поставила на место и взяла другую. – А это?

– Это Марк Аврелий. Был такой римский император.

– А это? – В руках у нее был толстый том в кривоватом кустарном переплете.

– Это философ Лев Шестов.

– Хороший? – серьезно спросила она.

– Хороший, – столь же серьезно ответил я.

– Тогда почему так плохо напечатано? – Она ткнула пальчиком в блеклые, расплывшиеся машинописные строчки.

– Это называется самиздат, – объяснил я. – Раньше за такую книгу могли здорово наказать.

– А сейчас?

– Сейчас тоже могут.

– Понятно. – Она опасливо положила книгу и потянулась за следующей. – Какое название смешное, почти как «Винни-Пух»!

– Ну, это не совсем «Винни-Пух», – пробормотал я, покрываясь испариной: эта маленькая чертовка безошибочно выбрала четыре любимейших моих книги.

Нюточка раскрыла «Пополь-Вух» и, наморщив лобик, стала громко читать:

– Это – рассказ о том, как все было в состоянии неизвестности, все холодное, все в молчании; все бездвиж-ное, тихое; в пространстве неба было пусто… Это – первый рассказ, первое повествование. Не было ни человека, ни животного, ни птиц, крабов, деревьев, камней, пещер, ущелий, трав, не было лесов; существовало только небо… Поверхность земли тогда еще не появилась. Было только холодное море и великое пространство небес… Не было еще ничего соединенного, ничто не могло произвести шума, не было ничего, что могло бы двигаться, или дрожать, или шуметь в небе… Не было ничего, что существовало бы, что могло бы иметь существование; была только лишь холодная вода, спокойное море, одинокое и тихое. Не существовало ничего… В темноте, в ночи была только лишь неподвижность, только молчание…

– А? – каркнул я, выныривая из оцепенения, в которое погрузил меня голос девочки. – Ты что-то спросила?

– Можно взять почитать?

К груди она прижимала «Пополь-Вух».

– Что? Да-да, конечно можно… Еще посмотреть хочешь?

– Хочу.

– Тогда поройся, а я пойду чайник поставлю.

В прихожей, прислонясь к косяку, стояла Татьяна Ларина.

– Здравствуйте, – произнесла она своим чарующим контральто. – Было открыто, и я вошла. Вы так хорошо сидели, я не хотела вам мешать.

– Ну что вы, нисколько… Вы нисколько… Я хотел сказать… Чайку вот…

Я окончательно и позорно запутался.

– Нюточка, должно быть, совсем вас утомила, – сказала Татьяна Ларина. – Я заберу ее.

– Нет-нет! – вскрикнул я и почувствовал, что немного прихожу в себя. – Лучше вы оставайтесь. У меня есть кофе, хороший, арабика, из Москвы привезли, а девочку напоим чаем…

Татьяна Ларина улыбнулась, и пол поехал у меня из-под ног.

– Вот что, сосед. Давайте лучше сделаем так: берите ваш кофе и приходите к нам. Лизавета пирог испекла, с брусникой.