– Да, – неожиданно ответила Лизавета. – Тут она ничего не придумала. Были такие люди, важные, большие люди, которые погибели его хотели. Из-за них он скрывался, из-за них и смерть принял… Или от них.
– Какие люди?
– Этого не знаю, не ведено мне знать, и тебе врать не буду. Только были они, это точно. И посейчас есть… Словом, с того дня как подменили ее: повеселела, перестала вдовой себя считать, платье черное сняла. Но на могилку ходить продолжает – как бы для отвода глаз, и из бухгалтерии своей не уходит, к прежнему ремеслу не возвращается, а то, говорит,
– К прежнему ремеслу? – переспросил я.
– Она ж в кино снималась, артисткой известной была. Татьяна Ларина, помнишь?
Татьяна Ла…
Громко стукнула входная дверь, по прихожей простучали легкие шаги, и в гостиную, как порыв свежего ветра, влетела разлохмаченная чернокудрая девчоночка. Не обратив на меня никакого внимания, она подбежала к Лизавете и, привстав на цыпочки, чмокнула ее в желтую щеку.
– Что так рано, егоза? – спросила просиявшая Лизавета.
– Танцы сачканула… А что Эрна меня все время с Колобковым в пару ставит? Он воняет, – заранее оправдываясь, затараторила девочка.
– Нюта, ну что ты такое говоришь? – сказала Лизавета, сделав строгое лицо.
Нюточка повернула голову. Ее черные глазки изумленно округлились: она увидела меня.
– Это дядя Дима, наш сосед, – пояснила Лизавета. – Он помог мне белье донести и остался пообедать.
– Здравствуй, Нюточка, – сказал я.
– Здравствуйте. – Она спряталась за Лизавету и оттуда лукаво поглядывала на меня. – Это вы теперь в захаренковской квартире живете и музыку по вечерам крутите?
– Да. Если мешает, то… – Я растерянно посмотрел на Лизавету.
– А книжки интересные у вас есть? У папы большая библиотека, только я уже все прочитала, кроме геологических. Они скучные и непонятные.
– Нюта, как не стыдно… – начала Лизавета.
– Есть, правда, немного, – сказал я. – Вообще-то книги я держу в другом месте. Но если хочешь, я принесу.
– Хочу, – заявила Нюточка. – А можно я посмотрю какие есть?
– Можно, – поспешно сказал я, опасаясь, что Лизавета опять начнет стыдить эту очаровательную и бойкую девчонку.
Но та лишь пожала плечами и сказала:
– Только сначала руки помой и поешь. Нюточка сквасила рожицу, но послушно вышла из комнаты.
– Ты уж не серчай на нее, – сказала мне Лизавета. – Очень она у нас до книг охочая. От дела не сильно оторвет, если зайдет поглядит?
– Нисколько, – искренне сказал я. – От одиночества тоже устаешь.
Она как-то странно посмотрела на меня и дотронулась до моего локтя.
– Я ж тоже вроде как одна получаюсь. О наболевшем-то и словом не с кем перекинуться. Вот и распустила язык, дура старая… Так что извини, коли что. Ты только Татьяне про наш разговор не рассказывай. Не любит она, когда про нее… И главное, не убеждай ее, что Павел… что нет его. Убедить не убедишь, а только расстроишь. Пусть и неправда, будто живой он, да только одной этой неправдой она и живет.
– Понимаю, – сказал я. – Ничего не скажу. Еще неизвестно, получится ли вообще поговорить с ней.
– Получится, – убежденно сказала Лизавета. – Теперь получится.
Воротясь в свою берлогу, я начал интенсивно наводить уют – уборка, проведенная утром, была, так сказать, для внутреннего потребления и на прием гостей не рассчитывалась. Убирая в шкаф выходные брюки, пристроившиеся на рабочем столе, оттирая от месячной накипи чайную чашку – а вдруг Нюточка захочет чайку? – раскладывая стопочками книги и рукописи, я непрестанно думал, думал… И постепенно стала складываться некая картина.
Татьяна Ларина… Вот почему прекрасная соседка сразу показалась мне такой знакомой.
Я никогда не был большим любителем кино, а уж советские массовые фильмы не смотрел даже по телевизору, предпочитая отстоять очередь, но увидеть «нетленку» – Феллини, Тарковского, Висконти. Или уж какой-нибудь крутой боевик из тех, что изредка, раз в три года, доползали до отечественного зрителя. Естественно, фильмы с Лариной прошли бы мимо моего внимания, если бы не одно обстоятельство.
Когда-то я был близок к группе ленинградских художников – молодых, неофициальных и, конечно же, крепко пьющих. Мы нередко собирались у кого-то из них дома или в мастерской и начинали гулянку, которая при благоприятном раскладе плавно переходила в многодневный запой. Группа состояла из нескольких молодых людей разной степени бородатости и девушки – удивительно милого, обаятельного и разносторонне одаренного создания. Она рисовала, лепила, работала по ткани, дереву, железу, создавая оригинальнейшие композиции, успешно занималась мультипликацией, писала потрясающие стихи, пела под гитару. (Впрочем, все это она не без успеха делает и сейчас. Оленька, сестренка, ау! Привет тебе!) На наших сборищах, где-то после третьего стакана, мы частенько пели, хором и поодиночке. Неизменным успехом пользовался один романс, исполняемый Оленькой столь проникновенно, что даже вечно пьяный и неизменно громогласный Митя Ш. (ныне оголтелый трезвенник) замолкал, подпирал голову мощной рукой и слушал, роняя скупую мужскую слезу. Однажды я припозднился, прослушал Оленькин романс на относительно трезвую голову и сподвигнулся на комментарий:
– Ой, сестренка, какая улетная вещица! Слова чьи, Дениса Давыдова?
– Ты каждый раз спрашиваешь, – без особой радости отвечала Оленька. (Вот те раз! Ничего не помню!) – А я каждый раз отвечаю: слова мои, музыка тоже моя.
Свой восторг я выразил принятым в этом кругу образом: завопил «А-а-а!», закатил глаза и медленно сполз со стула на пол.
– Я эту песню еще в десятом классе сочинила, – продолжала Оленька. – Ее даже в кино пели, и в титрах моя фамилия значилась.
– Оп-паньки! – воскликнул я. – А что за кино?
– Тебе, браток, точно лечиться надо, – вмешался Шура, Оленькин муж. – Мы ж его всей командой у Вильки Шпета смотрели, на День милиции. Ты еще потом все Анечку доставал, чтобы с Лариной тебя познакомила.
– Какого Вильки? – голосом умирающего больного спросил я. – Какую Анечку? С какой Лариной?
– Вилька Шпет – это скульптор. Анечка – артистка, его жена. Ларина – тоже артистка, которая в этом фильме играет и Оленькину песню поет, – пояснил невозмутимый и обстоятельный Шура.
Что-то с памятью моей стало! Надо меньше пить!
