выехать. Мончуку приказал: — Не расслабляйтесь, будьте готовы ко всему. Если не вернусь, ночью уходите налегке по реке вниз, а потом неситесь что есть духу к Днепру. Может, кто и спасется.

— Без тебя мы не уйдем, — произнес, как клятву, мой заместитель.

Я поехал без оружия и доспехов. Правда, под второй рубахой была кольчуга, а на поясе висел кинжал, но это не боевое снаряжение. На мне было синее сюрко с белой «розой ветров». Вряд ли спасенный посол запомнил меня. Для него все русичи на одно лицо. Зато сюрко должен был запомнить. Пятеро монголов скакали впереди меня, вторая пятерка и бродник — сзади. Мы ехали мимо всадников, готовых отразить любую попытку окруженных русичей прорваться; мимо пленных, которые выполняли всякие работы; между кострами, возле которых воины готовили еду. Все прекращали заниматься своими делами и молча провожали нас взглядами. Во взглядах врагов я не чувствовал злобу. Смотрели, скорее, с интересом.

Возле шатра я слез с коня и вручил повод одному из двух десятков воинов, которые охраняли шатер. Он повел моего иноходца к недавно изготовленной коновязи, где были привязаны еще два жеребца, один темно-гнедой, а второй вороной с белыми передними бабками. На помост вела лестница из трех ступенек. Шатер был из войлока. Вход закрывала плотная ткань, когда-то, наверное, темно-красная, а сейчас выгоревшая, посветлевшая, цвета разведенной в воде крови. В шатре стоял полумрак, поэтому мне потребовалось время, чтобы зрение адаптировалось к нему, и кисловатый неприятный запах, к которому пришлось привыкать моему носу. Помост был выстелен коврами. Человек двадцать мужчин разного возраста, но все старше тридцати, сидели на пятках полуэллипсом, ели из серебряных тарелок и пили из серебряных кубков. Еду и напитки им подавали две молодые женщины, судя по одежде и прическам, аланки. Верхнюю часть полуэллипса составляли истинные монголы, кроме сидевшего в центре, у которого было безбородое скуластое лицо, тяжелый, властный взгляд, широкий рот и выпирающий подбородок. Было ему под пятьдесят. Плотного сложения, с длинными сильными руками. Кисти широкие, как у человека, привыкшего к тяжелому ручному труду. Видимо, это и есть Субэдэй. Сидевший справа от него, невысокий и худой мужчина лет на пять моложе, имевший короткую темно-русую бородку и лукавые бледно-голубые глаза, скорее всего, Джэбэ. У истинных монголов светлые волосы были до плеч, у неистинных, кроме Субэдэя, черные волосы были длиннее и заплетены в косу. Один из черноволосых еле заметно кивнул головой Субэдэю, отвечая на немой вопрос. Он был похож на спасенного мною посла. Наверное, это он и есть. Я не запомнил его лицо, только спокойное выражение на нем при встрече со смертью.

Я поздоровался с ними на том языке, который позже станет называться монгольским. Если бы достал из-под сюрко припрятанную саблю и начал рубить их, удивились бы меньше. Все перестали есть и пить и вразнобой ответили мне.

— Ты знаешь наш язык? — спросил Субэдэй.

— Немного, — ответил я и, перейдя на тюркский, упредил следующий вопрос: — Купец, торговавший с вами, научил.

— Садись, — предложил монгольский полководец на место в левой оконечности полуэллипса.

Одна аланка поставила передо мной серебряные тарелку и кубок, вторая подошла с бронзовым кувшином и налила вина. В это время первая принесла серебряный поднос с кусками горячей вареной говядины.

— Дай мне мясо с хребта, — попросил ее на аланском.

— Хорошо, господин, — произнесла не менее удивленная женщина и положила мне три куска лучшего мяса.

Руки у нее были холеные, белые, с тонкими пальцами и длинными ногтями. Видать, из знатной семьи, попала в плен недавно. В конце зимы монголы пронеслись по Крыму, захватили в том числе и Согдею. Не везет этому городу в последнее время.

— Спасибо! — поблагодарил я на аланском.

Я не видел ее лица, но почувствовал фон симпатии, который пошел от нее. Аланка быстро ушла, чтобы пережевать без свидетелей положительные эмоции. Женщинам для счастья иногда хватает одного слова. Для несчастья тоже.

Я вспомнил, как работавший со мной монгол, опускал в стакан с водкой или вином палец и первую каплю стряхивал на пол в жертву богам, и повторил эту процедуру. Чем удивил своих врагов еще больше. Затем на монгольском пожелал всем здоровья и осушил кубок до дна, перевернул его и показал, что не таю ни на кого зла. Вино было, если не ошибаюсь, из запасов Мстислава Черниговского. Мясо я ел, как кочевники, отрезая кинжалом перед губами. За мной следили краем глаза, ненавязчиво. Судя по лицам, пока я все делал правильно.

Субэдэй подождал, когда я насытюсь, после чего спросил:

— Это ты вырезал ночью моих воинов?

— Они пришли воевать или спать? — ответил я вопросом на вопрос.

Мой ответ ему понравился. Хмыкнув и улыбнувшись, он продолжил:

— Говорят, ты умеешь биться двумя саблями, самый лучший боец в русском войске.

— Я — второй, — скромно произнес я.

— А кто первый? — спросил он.

— Не знаю, — ответил я. — Поэтому до сих пор живой.

Эта фраза рассмешила их, хотя и не одномоментно. Я привык, что меня понимают и оценивают по достоинству не все и не сразу, не зависимо от эпохи.

— И еще говорят, тебя тяжело ранил латинянин, — заметил монгольский полководец.

Однако, разведка у них работает хорошо.

— Он был не один. Они сбили меня с ног, бросив сзади камень в голову, после чего и ранили в живот и посчитали, что убили, — на ходу придумал я.

— Что ты скажешь о латинянах, как о воинах? — поинтересовался Субэдэй.

— Один латинянин сильнее одного монгола, но десять монголов равны десяти латинянам, сотня будет сильнее сотни, а тумен победит три тумена латинян. Они хорошие индивидуальные бойцы, но своевольны, особенно знатные, каждый воюет сам по себе, не подчиняясь приказам. Не признают обходные маневры, обычно бьют по прямой. Их легко заманить в западню, — рассказал я.

Видимо, мой ответ совпал с той информацией, которую они имели, потому что Джэбэ покивал головой, а потом сказал:

— Любого можно заманить в западню.

Под любым, как догадываюсь, подразумевал меня. Поэтому я сказал:

— Особенно, если этот любой хочет попасть в нее.

— Ты хотел попасть в западню? — не поверил Джэбэ.

— Скажем так, я предполагал, что в ней окажусь и что выберусь из нее без больших потерь, — произнес я.

Моя самоуверенность не задела их.

— Значит, ты не хочешь сдаваться, — скорее резюмировал, чем спросил Субэдэй.

— Ни разу не сдавался и не собираюсь учиться этому, — сказал я. — Но и в войне с вами тоже не вижу смысла. Вам не нужны мои леса, мне — ваши степи. Половцы и мне враги, сам их постоянно бью. Они теперь далеко, не догонишь. Сюда меня привел старший князь. Если он остался жив, больше воевать с вами не захочет. Так что нам лучше стать союзниками.

— Ты убил много наших людей, — сказал Джэбэ.

— За удаль в бою не судят. Кто-то ранил самого Тэмуджина, а теперь командует у него туменом, — парировал я, вспомнив рассказанное о нем захваченным в плен киргизом.

Джэбэ значит «стрела». Так прозвали его за то, что ранил стрелой в руку своего будущего вождя. Я назвал Чингисхана по имени, данному при рождении. Помнил это имя потому, что работавший со мной монгол постоянно подчеркивал, что свое имя Тэмуджин он получил в честь Чингисхана.

Все, включая Джэбэ, весело засмеялись. Видимо, ему часто припоминали этот эпизод.

— Мы возьмем тебя на службу, — произнес Субэдэй, толкнув локтем в бок Джэбэ.

— Я — не слуга, — отклонил я. — Слуга сегодня служит одному, завтра — другому. Я предлагаю быть друзьями.

— У тебя маленькое войско, — с улыбкой сказал монгольский полководец.

— Друзей ценят не за размер, а за верность, готовность помочь по первому зову, — поделился я