— Нет, — сказал он, — я рассматривал вопрос обезличенно.

— То есть, научно.

— Да, пожалуй… Просто с конструктивной точки зрения я не чувствую, что поведение Уилфрида достаточно обосновано.

— Хорошо, — сказала Харриет, вновь успокаиваясь, — рассуждая научно, я признаю, что Уилфрид — самый паршивый и самодовольный дурак во всём мире. Но если он не спрячет носовой платок, то где мой сюжет?

— Не могли бы вы сделать Уилфрида одним из тех болезненно добросовестных людей, которые воспитаны в понимании, что всё приятное должно быть неправильным, и поэтому, если он верит, что девушка — это ангел света, то именно вследствие этого она должна быть виновной. Дайте ему пуританского отца и религию с отблесками адского огня.

— Питер, а это идея.

— У него, видите ли, мрачное убеждение, что любовь греховна сама по себе, и что он может очиститься только взяв на себя грехи молодой женщины и погружаясь в страдания… Он всё ещё останется самодовольным дураком, причём патологическим самодовольным дураком, но всё же станет более последовательным.

— М-да, это было бы занятно. Но если я дам Уилфриду все эти сильные и живые чувства, он нарушит равновесие всей книги.

— Для разнообразия вы могли бы бросить заниматься составлением мозаики сюжета и просто написать книгу о людях.

— Я боюсь пытаться, Питер. Это слишком близко к сердцу.

— Но это было бы самым мудрым поступком, который вы можете совершить.

— Написать и избавиться от этого?

— Да.

— Я подумаю об этом. Но это причинило бы адскую боль.

— Какое это имеет значение, если в результате получится хорошая книга?

Она была озадачена — не тем, что он сказал, а тоном высказывания. Она никогда не предполагала, что он относится к её работе так серьёзно, и, конечно же, не ожидала, что он выскажет это безжалостное мнение. Мужчина — защитник? Он был такой же хороший защитник, как консервный нож.

— Вы ещё не написали, — продолжал он, — книги, которую могли бы написать, если бы попытались. Вероятно, вы не могли написать её, когда были слишком близки к событиям. Но сейчас вы смогли бы это сделать, если…

— Если хватит духа?

— Точно.

— Не думаю, что смогу взглянуть в лицо всему этому.

— Сможете. И вы не обретёте мир, пока не сделаете. Я убегал от себя в течение двадцати лет, и никакого толку. Что проку от совершения ошибок, если вы их не используете? Попытайтесь. Начните с Уилфрида.

— Проклятый Уилфрид!.. Хорошо. Я попробую. Во всяком случае, я выбью опилки из этого Уилфрида.

Он снял правую руку с весла и протянул её к ней, извиняясь.

— «Всегда излагающего кому-то с изящной дерзостью, как надо жить». Извините.

Она приняла и руку, и извинение, и они мирно поплыли дальше. Но это правда, подумала она, что во всём происходящем было нечто большее. Она была сильно удивлена каким-то недостатком собственной злости.

Они распрощались у задней двери.

— Доброй ночи, Харриет. Завтра я возвращу вашу рукопись. Во второй половине дня вам подходит? Я должен буду обедать с молодым Джеральдом, где мне придётся играть роль сурового дядюшки.

— Тогда приходите примерно к шести. Большое спасибо и доброй ночи.

— Я у вас в долгу.

Он вежливо подождал, пока она закрывала и запирала тяжёлые ворота. «И та-а-ак (с приторной интонацией), — во-о-ро-о-та монастыря закрылись за Со-о-ней!»

Театральным жестом он ударил себя по лбу и, испустив мучительный крик, резко отпрянул назад, почти оказавшись в объятиях декана, которая подошла со стороны дороги своим обычным быстрым шагом.

— Поделом ему, — сказала Харриет и поспешила по дорожке, не дожидаясь развязки.

Когда она легла в кровать, ей вспомнилась импровизированная молитва действующего из лучших побуждений, но непоследовательного викария, которую она услышала однажды и с тех пор не могла забыть:

— Господи, научи нас смотреть в лицо нашему сердцу, как бы это ни было трудно.