— Просто не совсем понятно, куда девается такая уйма денег.

— И мне тоже, представьте, — подал голос Камильо, обгладывая куриную ножку и громко чавкая. Струйки жира стекали мимо рта. — Только вчера мне не позволили заменить карету на новую, хотя я уже не одну неделю прошу об этом. По-моему, моя любезная мамочка болезненно экономна.

— Помолчи! — прошипела Олимпия. — Женщина, умеющая экономить, все равно что кардинал. Отчего вы перестали есть, ваше святейшество?

Иннокентий действительно встал из-за стола и подошел к причудливо инкрустированному столику, стоявшему между окон.

— Что это? — вопросил он, и его еще секунду назад брюзгливая мина исчезла, уступив место изумлению.

Кларисса подняла взгляд, желая увидеть, что же повергло папу в такое удивление. На столике в свете стоявшего подсвечника красовалась модель фонтана, выполненная из полированного серебра: обелиск, и у его подножия четыре аллегорические фигуры.

— Что за великолепная работа! — восхитился Иннокентий, не отрывая взора от серебряной поделки. — Мы не припоминаем, когда в последний раз нам доводилось лицезреть подобную красоту.

— Так вам нравится? В самом деле нравится? — удовлетворенно закудахтала Олимпия, тоже подошедшая к столику. — Я специально поставила сюда эту модель, желая порадовать вас, ваше святейшество.

Ответом Иннокентия был преисполненный значимости кивок.

— Разве я не говорил, что синьор Борромини — настоящий архитектор? Самый добросовестный из всех, кого мы знаем?

Он поднял вверх палец и, придирчиво оглядев представителей своей ближайшей родни, которая по примеру папы тоже поднялась, с едва заметной улыбкой на обычно строгом лице добавил:

— И архитектор, который следит за расходами! Монсеньер Спада известил нас, что в Сан-Джованни уже почти готовы новые стены и завершены кровельные работы и расходы не превышены ни на одно скудо.

— До меня дошли слухи, — бросил через плечо продолжавший сидеть в одиночестве за столом Кампльо, — что недавно ему вручен орден короля Испании.

— Это нас весьма радует, — с удовлетворением произнес Иннокентий. — Синьор Борромини получил награду вполне заслуженно.

Кардиналы единодушно закивали в знак согласия, по залу прошел ропот удовлетворения. Кларисса почувствовала, как забилось ее сердце, — она была искренне рада признанию ее друга. Однако радость эта была недолгой. Стоило ей вспомнить Борромини, как тут же ее охватило непонятное чувство вины. Ведь с той встречи в обсерватории он так и не нанес ей визита, хотя она настойчиво приглашала его. Может быть, и он, увидев изображение святой Терезы, сумел разгадать заключавшийся в скульптуре смысл?

Недобрые предчувствия сделали свое — Кларисса отправилась в церковь Санта-Мария, чтобы своими глазами узреть скульптуру. И, надо сказать, работа Бернини повергла ее в ужас. Хотя ей уже приходилось видеть скульптуру в мастерской кавальере, Кларисса заметила произошедшие с ней изменения! В глазах святой, в ее лике, в каждой из пор ее мраморной кожи, в каждой складке одежды присутствовала экстатическая восторженность, пережитая самой Клариссой. С той поры как она увидела эту скульптуру, княгиня уже не могла ни с кем ее обсуждать. Любой, кто видел ее такой и кто, не вдаваясь в суть и истинное содержание мгновения, запечатленного Бернини в камне, предпочитал довольствоваться чисто внешними впечатлениями, имел полное право предать ее проклятию. Но разве право этого мира единственно верное и справедливое? К боязни Клариссы, что Борромини видел скульптуру святой Терезы, примешивался страх навсегда потерять во Франческо друга.

— Значит, вам нравится этот фонтан? — решила окончательно убедиться донна Олимпия.

— Вне всяческих сомнений, — ответил папа Иннокентий. — Вы действительно доставили нам большую радость. Но давайте все же вернемся за стол! Еда стынет, грешно пренебречь дарами Божьими.

Папа уже повернулся, однако невестка удержала его.

— Еще одна деталь, ваше святейшество. — Да?

— Эта модель, — донна Олимпия помедлила, — она… она выполнена не Борромини.

— Не Борромини?

На лице Иннокентия проступило удивление и разочарование.

— Нет, ваше святейшество. Ее отлил для вас кавальере Бернини.

— Бернини? — Папа произнес это таким топом, как будто речь шла об Антихристе. — Но мы же безо всяких оговорок отстранили его от участия в конкурсе! — Разочарование на лице быстро сменялось гневом. — Что вообразил себе этот человек? Постоянно творит такое, за что его давно пора отлучить от церкви. Совсем недавно он нагрешил тем, что представил святую Терезу самой настоящей шлюхой, а теперь набрался наглости…

— Прошу простить, ваше святейшество, я все же позволю не согласиться с вами, — не дала ему договорить донна Олимпия. — В случае с изображением Терезы следует винить не художника, который лишь отражает действительность, а ту самую порочную шлюху, которая служила ему моделью.

Кларисса в ужасе съежилась, уже готовая к тому, что донна Олимпия ткнет в нее обличающим перстом.

Но кузину, похоже, интересовал лишь папа. Она продолжила свою мысль:

— Если вы не желаете, чтобы Бернини взялся за фонтан, тогда пусть и эта модель не оскорбляет вашего взора.

Олимпия хлопнула в ладоши, и к ней, бесшумно ступая, тут же приблизились два лакея.

— Уберите это отсюда!

— Постойте! — выкрикнул Иннокентий. — Оставьте все, как есть! Откуда нам знать, отчего Господь наделил этого жалкого грешника талантом создавать подобные произведения.

Полуобернувшись, будто собравшись отойти, понтифик неотрывно смотрел на серебряную модель, сверкавшую в свете свечей, как только что отполированная дароносица на алтаре.

— Видите богов воды, ваше святейшество? — едва слышно спросила донна Олимпия. — Преисполненные почтения к вашему святейшеству, они взирают на герб папского рода.

— Разумеется, вижу, — нехотя отозвался папа. — Вы что же, думаете, я слепец?

— Четыре потока — не только главные реки четырех стран света, — продолжала донна Олимпия, — они напоминают нами о четырех райских реках. И это потому, что вы, ваше святейшество, приблизили верующих к Раю.

— Вот как? Вы полагаете?

— Да, — с серьезным видом кивнула Олимпия, — после трех десятилетий войны вы вновь даровали людям мир. И символ этого — голубка на вершине обелиска, птица из родового герба Памфили и одновременно символ мира. Подобно голубке Ноя, она песет в клюве оливковую ветвь. Триумф христианства под знаком вашего понтификата.

Донна Олимпия замолчала, и в зале повисла тишина. Все взоры были устремлены сейчас на папу: каким же будет его решение? И Кларисса взирала на понтифика в тревожном ожидании.

После бесконечно долгой паузы Иннокентий, откашлявшись, с выражением крайнего недовольства на лице, будто решение это стоило ему нечеловеческих усилий, наконец провещал:

— Тем, у кого Бернини не в чести, лучше бы не видеть его произведений. Передайте кавальере, пусть займется возведением фонтана — согласно повелению Божьему!

— Отказываюсь верить в подобное! Его святейшество никогда не нарушит данного им слова!

Франческо просто онемел от изумления и возмущения. Он так и застыл с молотком и долотом в руке, при помощи которых пытался объяснить своему племяннику Бернардо и остальным каменотесам, каким должен быть херувим на продольной части здания базилики. Сейчас, стоя у голых стен епископального храма Латерана, Борромини пытался осмыслить, что произошло. Только что монсеньор Спада и кардинал Камильо Памфили сообщили Франческо решение папы отстранить его от сооружения фонтана на пьяцца Навона.

Каменотесы, побросав работу, сгрудились около пришедших. Тут же с кислой физиономией стоял и Бернардо.

— Бог ты мой! Вам что же, нечего делать? — рявкнул на них Франческо. — Чего уставились? А ну-ка работать! Быстро!

Франческо трясся от охватившего его гнева. Какие великолепные планы возникли у него, когда Иннокентий поручил ему перестраивать епископальную церковь Латерана. Правда, затем все сильно переменилось, потянулась череда разочаровании и унижений. Вместо капитальной перестройки базилики, как было запланировано вначале, Франческо под давлением обстоятельств вынужден был раз за разом менять проект, пока он не был окончательно выхолощен — от замысла Борромини не осталось и следа. А теперь папе вздумалось отобрать у него и фонтан, перепоручив работу над ним Бернини. Господи, ну почему именно Бернини, а не кому-нибудь другому?

— Ни о каком нарушении обещания и речи быть не может, — умиротворяюще произнес Вирджилио Спада. — Его святейшество лишь стремится к тому, чтобы вы все силы отдавали сейчас работам над его епископальной церковью. Не забывайте, до юбилейных торжеств остается совсем немного.

— Если хотите знать, — вмешался Камильо, ухватив толстенькими пальчиками кусок торта с подноса, который предусмотрительно держал наготове стоявший тут же лакей, — это решение принимал не мой дядя, а моя мать. Она всегда и во все вмешивается, считает, что без нее никому не обойтись. Вот и мне надумала запретить жениться на княгине Россано.

— Какое мне дело до вашей женитьбы! — взорвался Франческо, бросив неприязненный взгляд на жирную, молочно-белую физиономию молодого кардинала, который в ответ на дерзкую фразу Борромини лишь пожал плечами, продолжая как ни в чем ни бывало уписывать торт.

— Пойдемте! — Франческо ухватил Спаду за рукав. — Пойдемте со мной! Я хочу вам кое-что показать.

Едва сдерживаясь, Франческо потащил монсеньера к столу, на котором лежал развернутый лист бумаги с нанесенными на него чертежами, испещренный пометками и значками.

— Но ведь это проект фонтана Бернини! — вырвалось у Спады. — Откуда он у вас?

— Пару дней назад мне принес их Луиджи Бернини. Они с братом давно на ножах.

Франческо не смог удержаться от злорадной улыбки.

— До сих пор я не придавал ровным счетом никакого значения этому — в конце концов, он был отлучен от участия в конкурсе, — но теперь…

— Почему вы решили показать мне этот проект?

— Потому что, если к нему приглядеться, то становится ясно: фонтан обречен. Так его нельзя строить на этой площади. Вот, смотрите сами! — Франческо постучал пальцем по чертежу. — Боги воды сгрудились у обелиска, будто у печи, желая обогреться. Вероятно, потому что Бернини сам понимает, но не может себе признаться, что фигуры явно велики. Речь ведь идет о пьяцца Навона, Боже мой, а не о фонтане! Фонтан всего лишь монумент, и задача его — выделить центр площади. Что и говорить, этот надменный индюк никогда не признавал взаимосвязи, никогда не имел чутья ни на пропорциональность, ни на размеры, главное для него — возможность лишний раз похвалиться своим детищем. Вместо того чтобы приспособить фонтан к площади и палаццо, получается наоборот — над всем будет царить его фонтан. Отсюда скученность, перегруженность деталями, неестественные, театральные жесты фигур, мешанина дельфинов, рук, ног, голов…

Произнося этот монолог, Франческо говорил громче и громче, но внезапно умолк на середине фразы. Потому что чем громче он говорил, тем никудышнее казались ему приводимые им