— Бедняжка! — ответила кузина и провела ладонью по волосам Клариссы. — Тогда не смеем тебя задерживать. Иди к себе и отдохни! И ни о чем не беспокойся! Это все карнавал. Столько сил отнимают увеселения.

Бернини хоть теперь и повернулся к княгине, по-прежнему старательно избегал встретиться с ней взглядом. Без единого слова они обменялись кивками.

Помедлив несколько мгновении, Кларисса произнесла:

— Вы уж заберите этот цветок с собой, синьор Бернини. Мне… мне как-то недосуг им заниматься.

Подходя к двери, Кларисса услышала голос Олимпии:

— Пожалуй, у меня есть кое-какие соображения, как убедить его святейшество насчет вас, кавальере. Вы не задумывались над созданием, скажем, модели фонтана на пьяцца Навона? Я, например, представляю себе его так: обелиск в центре, вокруг него четыре страны света в аллегорическом исполнении… За обедом мы еще побеседуем об этом. Надеюсь, вы не так уж строго блюдете пост…

Начиная с этого дня в палаццо Памфили стали регулярно прибывать корзины с фруктами. Адресовались они не Клариссе Маккинни, а исключительно донне Олимпии, хозяйке дома.

Колокола римских церквей смолкли. В убранных в черное храмах Божьих гимны сменились погребальным пением. Страстная неделя проходила в размышлениях, и римляне не замечали голода, поскольку это был уже не просто голод, а средство достижения вечного избавления.

В Страстную пятницу, называемую также и Доброй пятницей, начиная с полудня в Риме замерло все. Большинство римлян поспешили на молебны в бесчисленные церкви Вечного города преклонить колена перед задрапированными в черное алтарями, или же отправляли молитвы дома, отметив таким образом священный для всех христиан час принятия Иисусом Христом мученической смерти. Лишь Франческо Борромини был весь в работе и, как всегда, в одиночестве. Он не считал свой труд грехом, ибо, по его мнению, нет молитвы чище и благочестивее, чем служение искусству.

Тишину нарушил гулкий удар колокола церкви Сан-Джованни деи Фьорентини, приходской церкви поблизости скособочившегося от ветра дома на Виколо-дель-Аньелло. Вздохнув, Франческо оторвал взор от стола: наступил час, когда в Старом храме было сорвано покрывало, час гибели Вседержителя. Перекрестившись, Борромини прочел про себя «Отче наш», но пока уста его в тысячный раз старательно твердили слова молитвы, глаза беспокойно блуждали по остававшемуся нетронутым листу бумаги, разложенному перед ним на столе, а мысли его, коим надлежало быть сейчас на Голгофе, где Сын Божий совершил свой искупительный подвиг, пребывали на крестном пути, свершавшемся в его собственной душе, который он вот уже многие часы тщетно пытался одолеть.

Нет, Франческо при всем желании не назвал бы эту пятницу доброй. Снова и снова брал он в руки оправленный в серебро грифель — подарок княгини — и пытался что-то изобразить на бумаге. Его разум, мозг, его силу воображения будто омертвили. Франческо не ощущал и следа вдохновения; ухватившись за идею, которой покорил папу Иннокентия, он, однако, был не в силах ни дополнить, ни обогатить ее ничем новым, так и не продвинувшись ни на шаг.

Что же это? Слепота? Беспомощность? Куда подевались великолепные замыслы, которыми он так и сыпал в присутствии княгини? Чем дольше Франческо вглядывался в девственно чистый лист, тем сильнее охватывало его отчаяние: обелиск, вокруг него четыре фигуры — символы четырех стран света, и все. Тупик. Ни шагу дальше. Все образы, все формы, столько раз виденные им в воображении, уподоблялись уже созданным другими авторами. Тот самый доступ к неизведанному, незримому нечто, которое всегда отличает искусство от ремесла, зловеще блистал своим отсутствием. Теперь Франческо видел лишь то, что видели все, рисовал то, что мог нарисовать любой архитектор, окажись он на его месте, — это была та самая убогая правильность, та похожесть, которой так дорожат посредственности, и никакого полета фантазии, ни намека на загадочность.

В ярости он схватил лист бумаги и, скомкав его, швырнул в огонь. Ну почему, почему ему ничего не приходит в голову? Нет, должно прийти! Если Иннокентий Форумом Памфили вознамерился возвысить свою мирскую резиденцию над церковными постройками Рима, то и ему, Франческо, своим проектом фонтана на пьяцца Навона суждено возвыситься над остальными зодчими Вечного города. Перестройка этой площади предоставляла уникальную возможность воплотить свою концепцию идеального места без оглядки на расходы и затраты. Франческо приводила в восхищение мысль о том, что он сможет показать свои проекты княгине.

Образ княгини не покидал его, он видел перед собой эту женщину постоянно, лицо ее намертво впечаталось в разум таким, каким его запечатлел в мраморе Бернини. Лоренцо сумел так глубоко заглянуть в ее душу, как никто до него не заглядывал. Вновь и вновь вызывая в памяти мраморный лик, Франческо приходил в восторг, экстатическое восхищение, в котором, как он чувствовал, навеки пресуществлялась страстная потребность исканий. Ему казалось, что силы покидают его, как и Сына Человеческого в последний час, когда он напрасно взывал к небесному Отцу, и сердце Борромини переполнял гнев, объектом которого был тот, другой, его соперник. Неужели Лоренцо так и не положили на лопатки? Не уничтожили? Не раздавили? Отнюдь, даже теперь, впав в немилость наместника Божьего на земле, он не утратил величия и мощи, сумев похитить женщину, предопределенную самой судьбой ему, Франческо Борромини. Мысль сия переполняла его гневом, и сам Франческо не в состоянии был уразуметь, что это за гнев — праведный или слепой или же и тот и другой. В одном он не сомневался — подобный гнев способен толкнуть и на убийство.

Франческо отбросил грифель, будто серебро обжигало ему пальцы. Нет, он больше не в силах выносить этого! Поднявшись из-за стола, Франческо решил отправиться на Латеран. Работы там невпроворот, и Бот свидетель — на перестройку церкви отвели каких-то два года. В надежде застать в Сан-Джованни монсеньора Спаду, Франческо торопливо спустился по узкой лестнице. С главой конгрегации предстоял серьезный разговор. В последнее время он взял в привычку раздавать указания рабочим. Так дальше продолжаться не может — большего урона авторитету архитектора и придумать трудно. Кроме того, сейчас самое время пригласить Иннокентия осмотреть стройку. В конце концов Сан-Джованни — епископальная церковь папы! Именно об этом предстояло монсеньору Спаде напомнить его святейшеству, а не вмешиваться в его, Франческо, дела на стройке!

Когда Франческо Борромини вышел на улицу, над городом уже сгущалась синева весенних сумерек. Зябко поеживаясь, он поднял воротник. Если бы хоть что-то пришло в голову насчет фонтана! Может, для начала изготовить уменьшенную глиняную модель? Или лучше из лакированного дерева? Модель всегда нагляднее плоского чертежа на бумаге, к тому же на ней куда менее заметны и возможные огрехи проекта. Все так, но разве не обман — подсовывать заказчикам подобные игрушки? Нет, лучше уж подождать до тех пор, пока у него не появится готовый и выверенный проект, вот когда он будет, отпадет и нужда пускать пыль в глаза.

В окне дома напротив зажегся свет. Франческо даже показалось, что он чувствует тепло и уют комнаты, где сейчас, наверное, семья усаживается за стол или же муж с женой готовятся отпраздновать Пасху. Франческо продолжал жить бобылем — не было никого, с кем скрасить монотонность бытия, даже Бернардо, его племянник, полгода назад поступивший к нему в ученики, не желал обитать под одним кровом с Франческо, отдав предпочтение комнатенке, снятой где-то в старом пригороде.

Внезапно на Франческо накатила тоска. Ему страстно захотелось, чтобы рядом был кто-то, кто мог бы слушать его, говорить с ним, понимать и разделять его заботы, — иными словами, ему захотелось ощутить ту защищенность и надежность, даровать которую человеку способен лишь другой человек. Охватившая Франческо тоска была настолько сильной, что он изменил планы и отправился не в Латеран, а к Тибру, где в комнатах над тавернами проживали одинокие женщины, принимавшие таких же одиноких, как и он, мужчин, и готовые за пару грошей выслушать и утешить их. Они принадлежали к числу тех немногих, кто работал в Страстную пятницу, — и это тоже объединяло его с ними.

Когда Франческо миновал один из переулков, где-го прокукарекал петух. Борромини невольно ускорил шаг, будто пытаясь сбежать от самого себя.

— Аллилуйя! Христос воскрес! Аллилуйя! Аллилуйя!

Был вечер Пасхи 1648 года, суббота. Рим переполняли колокольный перезвон и заздравное пение — верующие восторженно приветствовали Воскресение Христово, наступавшее в эту первую после весеннего полнолуния ночь с субботы на воскресенье. Ночные дозорные освещали факелами улицы, неся свет Божий в мир. Люди, на протяжении последних недель не покидавшие жилищ, что было частью покаяния, теперь, смеясь, в обнимку шли по улицам. Юдоль печали оставалась позади, уступая место ликованию. Начиналось самое веселое празднество года: суды прекращали расследования уголовных дел, преступников миловали, а все, что до сих пор заботливо хранилось в кладовках, выставлялось на стол — время поститься миновало.

Папскую карету сопровождала сотня всадников Иннокентий вместе с ближайшими родственниками возвращался из собора Святого Петра, где на время перестройки базилики Латерана проходило главное пасхальное богослужение, к себе в палаццо Памфили. Кларисса, ехавшая в закрытой карете вместе с его святейшеством, кузиной донной Олимпией, а также первым кардиналом Камильо Памфили, видела в отсветах факелов лицо папы, с которого после мессы, казалось, еще не успела сойти маска сурового благочестия. Иннокентий, сменив незадолго до начала службы фиолетовую мантию — символ искупления — на белое праздничное одеяние, высоко воздев троесвечие, во главе нескончаемой колонны верующих восшествовал в собор для проведения пасхальной мессы.

В ушах Клариссы продолжал звучать чарующий голос оскопленного певца, когда лошади остановились во дворе палаццо Памфили. Изрядно утомленная затянувшейся на целых четыре часа службой, княгиня последней вышла из экипажа и последовала за Иннокентием и остальными в дом. В вестибюле уже собрались десятки близких и дальних родственников папы — все они по случаю Пасхи были приглашены на трапезу во дворце.

И тут будто из ниоткуда возник какой-то незнакомый Клариссе босоногий монах с пронырливым, колючим взором и с таинственным видом обратился к донне Олимпии:

— На два слова, донна Олимпия!

От Клариссы не укрылось, как вздрогнула кузина при словах монаха. Не сводя с Олимпии пытливого взора своих лукавых глазенок, тот непрерывно озирался, будто желая убедиться, что никто за ним не следит, и постоянно скреб себя грязными пальцами, словно его донимали скопища блох. Но еще сильнее Клариссу удивило то, что донна Олимпия покорно последовала призыву этого типа, торопливо проведя его в небольшой боковой кабинет, словно опасаясь, что кто-то может заметить ее в компании такого оборванца.

Кларисса, недоуменно покачав головой, направилась в составе папской свиты в обеденный зал, куда слуги уже вносили скоромные яства. При избытке пищи духовной на лицах кардиналов отчетливо читалось крайнее нетерпение позаботиться и о благодати собственного чрева.

Донна Олимпия вошла в зал почти сразу же за ней и заняла место обок своего ближайшего родственника, так что никаких затяжек начала пиршества не предвиделось. Кларисса, в шелковом наряде сидевшая неподалеку от нее, тоже во главе стола в окружении ближайшей родни Иннокентия, отметила, что кузина, отдавая распоряжение приступить к трапезе, слегка раскраснелась и вообще выглядела довольно взвинченной. Даже, пожалуй, слишком взвинченной, когда после минестроне стали убирать опустевшие суповые тарелки и подавать жаркое из поросенка и курятины.

— Сначала, значит, минестроне, потом курятина и свинина? — угрюмо констатировал Иннокентий. — И это в самый главный праздник? Вы что же, надумали оскорбить наших гостей?

— Вы только взгляните, что на тарелках, — довольно раздраженно ответствовала Олимпия. — А за расходами приходится следить, между прочим, мне. Как, позвольте вас спросить, обойтись теми мизерными средствами, выделяемыми вами на ведение хозяйства? Как насытить всю эту ораву?

— На одно только хозяйство вы получаете от меня ежемесячно тридцать тысяч скудо!

— Да, а необходимо пятьдесят, наше святейшество. И вместо того чтобы порицать меня, вам следовало бы воздать мне хвалу, что мы вообще не умираем с голоду.