Крик выбил её из апатии. Мёртвая была совсем близко – только протяни руку, чтобы вновь коснуться этого шелушащегося лица. Схватив Генри за руку, Айлин потащила его к заветной дверце. Почему-то на этот раз Генри весил больше. Ей показалось, что прошло больше часа, прежде чем они достигли проёма. Дальше спуск, и будет лучше…

Спутанные волосы вскинулись и выпрямились, обмотавшись на правом запястье Генри.

– Нет! – закричала Айлин, вцепившись в другую руку Генри, который балансировал на краю спуска. – Ты не можешь!

Она была слишком слаба, чего нельзя было сказать о сопернице. Генри постепенно втягивало обратно в вагон. Айлин сжала губы, завалилась назад всем весом, наплевав на разноцветные фейерверки, пляшущие под гипсом на руке и ноге. Давай! Давай! Ну же!.. Мы почти добрались!

Настало мгновение – она даже не почувствовала, когда именно, – и Айлин обнаружила, что ничто их больше не держит, и они скатываются вниз по удивительно мелким, словно бы детским, ступенькам. Почти без боли. Мёртвая бросилась следом, колыхаясь в сумрачном проходе. Айлин не стала терять время на то, чтобы подняться на ноги – лишь вскинула голову и толкнула дверь локтём. Дверь открылась без единого скрипа, как промасленная, открыв выход на обледеневшую площадку. Знак загорелся багровым огнём.

Призрак почти успел… когда Айлин выносила Генри за проём, женщина предприняла последнюю попытку схватиться волосами-щупальцами за ботинок Генри, но потерпела неудачу. Паря на месте, она буравила Айлин ненавистным взглядом – не тем прежним, мёртвым, а почти живым. Айлин знала, что она не будет ломиться за дверь. Её темница была здесь, в бесцветном «мире метро».

Ты не понимаешь! – вскричала женщина; Айлин поморщилась от рези в голове. – Он раньше был мой! Я хочу его!

– Размечталась, – отрезала она и захлопнула дверь. Свечение знака угасло красным отблеском. Айлин поняла, что опасность миновала и пришло время потерять сознание уже самой.

Ветер затих, и остатки пожара, полыхавшего на протяжении многих часов, перестали дымиться. Угли ещё были тёплыми – нечаянно прикоснувшийся к ним отдёрнул бы руку с криком боли. Но действо уже кончилось. Вместо дома, царившего посреди двора, как глава семейства, осталась лишь горка пепла, которую первая же буря подняла бы сизым облаком. Спортивные снаряды и резные зверьки поникли, скорбя о славном прошлом. Нескончаемая ночь, зависшая над этими местами, продолжалась.

Посреди развалин, в сердцевине того, что раньше было детским приютом, стояла инвалидная коляска. Тоже обугленная и почерневшая, как всё, что находилось в доме и не рассыпалось в пыль. На коляске восседал человек, уронивший голову на грудь; сгоревший и недвижный.

Этот человек не мог дышать. Не мог смеяться или расплакаться, или встать с чёрного остова коляски. Не потому, что был мёртв или ранен огнём; не потому, что не желал этого. Человек был вырезан из дерева. Издалека могло показаться, что в центре гиблого величия сидит владелец дома, ушедший в смертную горесть: Всё кончено. Огонь сожрал всё. Но стоило подойти ближе, и наблюдатель не смог бы не обратить внимания на древесную копоть, покрывающую куклу.

Тишина наслаждалась собственной властью, пока могла, но ей скоро должен был прийти конец. Надвигались перемены, и собачий вой, пронёсшийся эхом над пустым лесом, стал знамением начала. Лес коротко охнул в мощном порыве, вторя кличу твари, и всё изменилось за мгновение: по листьям с шелестом прошёлся молодой ветер, во дворе заскрипели петли детских качелей, не тронутых огнём. Лес ожил. Наконец, из-за туч выглянул красный глаз луны, добавив в пейзаж смутно- кровавое сияние.

Кукла продолжала сидеть на коляске на развалинах «Дома Желаний». По- прежнему – не смещаясь ни на дюйм. Но всё-таки… возможно, острый глаз что-то и заметил бы в её чёрном облике, какое-то неуловимое изменение. А может, и нет. Коляска с седоком торчала из горстки праха, став этой ночью средоточием мёрзлого леса – местом, куда стекались все ветра и даже случайные дуновения воздуха.

Пробуждение было жутким. Первое, что Генри понял, открыв глаза: у него нет тела. Он попробовал шевельнуть пальцем, но не обнаружил руки; словно её и не бывало. Та же история приключилось с другой рукой и обеими ногами. Тогда он не выдержал и подтянулся вверх, с хрустом выворачивая шею, чтобы посмотреть, что же такое с ним стряслось.

К счастью, всё оказалось проще. Генри опять лежал на замёрзшей площадке под небом цвета недоваренной ухи. Лежал, наверное, долго, раз конечности успели окончательно потерять чувствительность. Холод почти выиграл войну: ещё полчаса-час забытья, и Генри мог бы не проснуться. Да и сейчас он не был уверен, что жив. А как быть по-другому, если члены отказываются подчиняться, тебя всего знобит, как проклятого, и в довершение всего в глаза забивается лёд, примёрзший на ресницах?

Первым делом Таунсенд возвратил к жизни руки – старательно сжимал и разжимал пальцы, расшевеливая их. Жизнь возвращалась вместе со сводящим с ума покалыванием, будто кисть сжимали в ежовых рукавицах. Приток крови восстановился, и бумажный цвет начал сходить на нет. Теперь следовало активно разминать ноги и протирать щёки, но Генри мигом забыл о сем великом плане, как только вспомнил, что произошло перед тем, как он отключился.

– Айлин?

Голос вырвался на середину спирали, унёсся далеко вниз. Эха не было; пучина жадно поглощала все звуки.

Генри развернулся на другой угол площадки и увидел её. Айлин сидела, прислонившись к стене, вытянув ноги. Видимых ранений, кроме прежних, не было. Она тоже была без сознания. А может…

Он подполз к ней, приложил палец к губам. Тёплая. Дыхание сочится слабой струёй. Слава Богу…

Нужно было разбудить её. Генри не имел понятия, давно ли Айлин без сознания, но чем скорее она придёт в себя, тем лучше. Он осторожно похлопал её по щекам:

– Айлин? Айлин, очнись.

Она не отреагировала. На правой щеке льдинкой повисла замёрзшая слезинка. Генри вспомнил, как ноги отрывались от пола, и как всё чернело перед глазами. Что произошло потом? Как она справилась с… той тварью?

– Очнись, – он усилил шлепки, – ну же, вставай…