— Где же ему? Вон, на печке спит.

— Да, и он тоже здесь? — удивился капитан, однако головы — чтобы взглянуть на печь — так и не поднял.

— Тут, с Божьей помощью, самогон обнаружился, так я ему двести в утробу, белье развесил, а его самого под тулуп. Лежал и всхлипывал, как дитя от соски Оторванное. Теперь затих. Завтра немцам придется перепуг из него выкачивать.

— Это не смешно, Звонарь, не смешно. Страх есть страх. Коль уж так… Надо бы позвать сюда побольше бойцов. Пусть отогреются.

— Не стоит. Нельзя нам сейчас к дому, к теплу домашнему привыкать.

— Окопник должен оставаться окопником, — согласился Беркут. Подаренное еще отцом слово «окопник» всегда нравилось ему. В нем таился какой-то особый смысл, определялась особая категория людей.

— Штольни здесь сухие, заметили? Прямо как в Печерской лавре. Ну и печки-буржуйки, костры, сено — хоть в стога укладывай, шинели, плащ-палатки… Не живем — барствуем.

— Да уж… — устало, почти сонно пробормотал капитан. — Окопное барство. Слушай, Звонарь, я прилягу, а ты разыщи лейтенанта Глодова. Или старшину. Передай, чтобы отвели всех бойцов за второй вал, по линии: центральная штольня —танк — «маяк», и расставили посты. Всем кроме постовых отдыхать.

Еще несколько секунд Звонарь сидел верхом на лавке, молча орудуя кочерыжкой. Потом, прикрыв дверцу печи, проследил, как, приставив к печке сапоги с обвязанными вокруг голенищ портянками, капитан лег в постель, и только тогда, словно вырвавшись из оцепенения, тоже поднялся.

— Все правильно: посты — и отдыхать, — изложил он свое понимание этого распоряжения. — Пока немцы не сунутся. А что, у солдат свои радости…

— Да, все забываю спросить вас, рядовой Звонарь: куда девался тот нахрапистый кладовщик из особо доверенных? — остановил его капитан уже на пороге. — После нашего разговора я его только один раз видел. Да и то мельком, возле кухни крутился.

— Я — тоже мельком. Но слух пошел, что вроде как отвоевал он свое на этом свете, — мрачно ответил Звонарь, открывая дверь.

— Погодите, — еще раз остановил его Андрей. — Не понял: он что, погиб?

— Как положено. Смертью храбрых. В первом же бою.

— В первом же?

— Или во втором. Точно, во втором. Как большинство новобранцев, если их сперва по ближним тылам не обстреляли. А что поделаешь, пехота — она и есть пехота. Из расчета: «Солдат — на три атаки».

— Вы правы, нужно было бы его сначала в штольнях попридержать, пусть бы немножко освоился.

— Ничего, зато там, на том свете, освоится основательно. Совсем забыл: мы когда, значит, провожали-отпевали его, кое-что обнаружили… — Звонарь порылся во внутреннем кармане ватника, извлек оттуда листик и подал Беркуту.

— Что это? — вчитаться в текст написанного в полумраке комнаты было нелегко, но капитан все же попытался сделать это.

— У него, у этого, как говорит Мальчевский, «кардинала эфиопского», под подкладкой нашли. Насвежо зашил. — Он поднял со стены фонарь и поднес поближе в лицу Андрея. «Список врагов народа» — было накорякано там химическим карандашом. — Вы внимательнее, внимательнее, товарищ капитан, там, в конце, он и вас успел дописать. Как «поддавшегося вражеской пропаганде и предавшего классовые интересы пролетариата, а также вступившего в сговор с фашистскими офицерами, сотрудниками германской разведки». Может, в слове каком ошибаюсь, но вроде бы так и написано.

— Точно, — удивленно подтвердил капитан, отыскав свою фамилию. — Успел, гад!

— Ну а Клавдия Виленовна, учительница, еще раньше была замечена. Ее фамилию он особенно жирно подчеркнул.

— Божественно! — повертел в руках бумажку Беркут. — Удивительная мразь. Кстати, один такой список я у него изъял.

— Этот у него, оказывается, запасной был. Не Только особо доверенный, но и особо предусмотрительный попался.

— Постойте, а почему вдруг вы начали обыскивать его, прощупывать подкладку?

— Потому что еще тогда, когда этот жук прибился сюда, я не поверил, что у него только один такой списочек. Идя от вас, он слишком слабо возмущался-пузырился по этому поводу. А тут еще учительница ему на глаза попалась. «Здравствуйте, — говорит ей, — Клавдия Виленовна. Что ж это вы здесь? Там немцы опять школу открывают. Слух пошел, что вас директором назначить хотят». Учиха эта отшатнулась, как от Сатаны, — и в каменоломни, отплакиваться. К вам, часом, не приходила?

— Приходила. Я верю этой женщине, Звонарь.

— Кто ж не верит, кроме этого кладовщика немецкого? Мне она тоже, как святому апостолу, все выложила. Умоляла поговорить с комендантом, с вами то есть. Пусть, мол, не оставляет у себя этого страшного человека. Пусть лучше отправит его на тот берег.

— Почему же не поговорили?

— О чем говорить? Сами все знаете. А тут бой. Ну, тот, второй. Первый он, кажется, отсиделся. «Особо доверенный» наш, конечно, струсил. Доносы в НКВД строчить — одно, а воевать — другое. Но я ему винтовку в руки — и в общий строй. Как и было приказано, — подчеркнул Звонарь. — Все как положено.

— Ладно, что уж теперь: погиб — значит, погиб. В бою за Родину… так и будет объяснено, когда понадобится. — А немного помолчав, капитан еще раз уточнил: — Говорите, во время атаки?

Звонарь повесил фонарь на стенку, вернулся, взял из руки Беркута список, старательно сложил его.

— Аккурат в бок. Тремя пулями. Из «шмайссера» фашист проклятый прошелся. Все, как положено.

Но именно это, невпопад повторенное Звонарем «Все, как положено» и смутило Андрея.

— Вы сами все это видели?

— Рядышком был. Немца отпугнул, перевязать пытался. Да какой черт перевязывать? Три дырки в бок, в живот, считайте.

— Личностью он был сложной, — молвил капитан, — поэтому будет хорошо, если об истории его гибели узнает как можно больше людей.

— Это вы правильно рассуждаете, я об этом умом своим баландным почему-то не домурыжился. Кстати, листичек этот, товарищ капитан, списочек-то есть… в печку его, или, может, сохранить, энкаведистам передать? Все-таки старался человек. — А, выдержав несколько секунд напряженного молчания капитана, отчеканил: — Есть, в печку! — И, повертев листик на свету, как фокусник перед глазами полузагипнотизированного школьника, осторожно, благоговейно как-то, засунул его между еще неохваченными огнем кончиками поленьев.

— Вы хоть похоронили этого ревнителя?… — молвил было Беркут, однако тотчас же осекся: о мертвом ведь…

— Там рядом два немца полегли. Мы его к ним подтянули. Ихние гробокопатели дело свое эшафотное знают туго. Ну а бумажку эту я только учительнице показал, для успокоения. И вам. Теперь вот, сами видели, ее и вовсе нет. И не было. Ту, что у вас осталась, — если, конечно, осталась, — тоже советую… Такая бумага — она должна быть или в огне, или в «деле». А только мурыжится мне умом моим баландным, что подшивать такие бумажки в «дела» наши есть кому и без нас. «У них там все под протокол», — как любил говаривать новопреставившийся «особо доверенный».

«Уж не ты ли сам и убил этого новопреставившегося? — мысленно молвил ему в спину Беркут. — Не на твоей ли совести все три шмайссеровские пули?» Однако мысленно «произнеся» это, Андрей не почувствовал ни ненависти к Звонарю, ни желания во что бы то ни стало разоблачить его, ни, тем более, — жалости к погибшему. Это если уж так, «под протокол…»