пристанище. Но именно поэтому Андрей убежденно подтвердил, обращаясь к младшему сержанту Сябруху, занимавшемуся переправкой раненых:

— Доктор права. Закон спартанцев: раненые всегда разделяют участь сражающихся. Но тут все сложнее.

Вы видели, какое там тесное подземелье. Пусть остается здесь, сколько сможем, будем прикрывать. Кто из вас в состоянии держать в руках оружие? — обратился он к еще пятерым раненым.

— Я остаюсь со Стурьминьшем, — донесся из дальнего угла голос лейтенанта Глодова, раненного во второй раз, но теперь уже куда серьезнее. — Подтяните меня к выходу. Подняться уже не смогу, но принять последний бой сумею. Коль уж тут зашла речь о законах Спарты.

— Считаете ссылку на мужество спартанцев неуместной? — почувствовал себя задетым капитан.

— Если исходить из жестокой бесчеловечности спартанских законов, то очень даже ко времени. Но хотел бы я видеть, как бы вы повели себя, окажись в моей ситуации, когда ноги иссечены автоматной очередью.

В ответ Беркут грустно улыбнулся. Знал бы этот лейтенантик, в каких ситуациях ему приходилось оказываться за годы войны… Но ведь не пересказывать же ему свою фронтовую биографию!

Да, Глодов действительно был ранен в обе ноги. Раны вроде бы оказались нетяжелыми, и недели через две лейтенант наверняка смог бы ходить, пусть даже на костылях. Однако для этого нужна была хотя бы неделя нормального, в госпитальных условиях, лечения. А пока что и рана на левой ноге его, и еще та, первая, «царапина» в бедро — начинали загнивать, и Клавдию это очень тревожило.

— Хорошо, лейтенант, — согласился Беркут, — у входа в эту выработку мы соорудим небольшой завал с двумя-тремя бойницами. Оружие при вас. Патронами пополним.

Вместе с лейтенантом решили принять бой еще четверо раненых, однако двоих Андрей приказал отнести в «бункер» — как они называли убежище Калины — и положить их там у выходов. Они, да еще санитар Ищук и Клавдия, должны были стать последними защитниками тех, кто уже не в состоянии взять в руки оружие. Остальные оставались здесь. Еще три ствола. Хоть какая-то помощь.

— Завез же я вас, товарищу капитан! Лучше б моя баранка наполовину разломалась, — посокрушался водитель Ищук, пока они заносили и укладывали в выработку последнего раненого. — Не остановился бы тогда… Или, с дуру, не поперся бы на этот берег…

— Бросьте, Ищук. Мы все еще живы. А война все еще продолжается. Так что обижаться на судьбу и командиров нам не пристало, — ответил Беркут, приближаясь к тому месту в закутке выработки, в котором, на небольшой полочке под каменной плитой, начинался широкий лаз-воздушник.

— Но виной-то не судьба и не командиры, а глупость моя собственная. Не в том, что сам приперся сюда, а что вас с ефрейтором, земля ему — да разморозится, в самый ад завез, на погибель обрек. Хоть не забудьте выматюжить меня перед смертью, чтобы и мне самому на душе полегчало.

— Поднимитесь на полку, попробуйте пролезть. И хватит об этом нашем «рейсе».

Ищук покаянно развел руками и умолк. Беркут даже не догадывался, что этот человек уже давно и искренне раскаивается в своем давнишнем упрямстве. На какое-то время капитан вообще забыл, что именно И щук сидел за рулем злополучного грузовика, доставившего их от подбитого самолета — да в следующий круг ада.

— Лаз я уже опробовал. Ватник сброшу — и проползу. Учительница — тем более. Другое дело — раненые…

— Уже божественно. Если вдруг оба выхода немцы блокируют, это ваш последний шанс — добыть воды, оружия, или сразу же уходить в плавни. И просьба: постарайтесь спасти учительницу. Раненые — они как-никак солдаты. Что же касается Клавдии Виленовны, то она к этой бойне никакого отношения не имеет, — вполголоса проговорил капитан. — После войны и так учить будет некому. Детишек нарожаем, а учителей нет. Неприятный парадокс образуется.

— Боюсь, что и рожать-то будет некому, парадокс твою… Но учительницу все же спасу, — пообещал «перевозчик в ад». — Будьте спокойны. К тому времени, может, и наши с того берега подойдут.

— Думаешь? — простодушно усомнился Беркут.

— Должны же когда-то, в конце концов.

«Странно: о том, что наши рядом и что они вот-вот должны вернуться на старые позиции, поскольку сейчас не сорок первый, я как-то позабыл. Вот что значат многие месяцы, проведенные в глубоком тылу, где полагаешься только на самого себя».

Войдя в бункер, Беркут еще раз проверил, все ли здесь имеется: еда, бинты, вода, оружие. Перекинулся несколькими словами с каждым из раненых, кто еще способен был отвечать ему. Правда, подбадривание его всегда оказывалось до жестокости суровым, как сама та ситуация, в которую они попали, но тут уж ничего не поделаешь. К тому же бойцы уже знали характер своего «божественного капитана» и принимали таким, каков он есть.

— Ищук, как только обнаружите, что немцы ворвались в вашу штольню, — молвил он, выйдя к концу выработки, — заложите последний камень в простенок — и будете сидеть за ним, как мыши. Ну а сунутся — дело солдатское. Это мой последний приказ.

— Сидеть, как мыши, мы научились. Этому нас и те, и другие учили.

Беркут потрепал его по плечу, давая понять, что прав-то он, конечно, прав, однако развивать столь «бодрящую» мысль не стоит.

— Если все ясно, позовите учительницу. С ней тоже нужно поговорить.

Ищук понимающе покряхтел и вновь отправился в бункер. Став на ступеньку, капитан выглянул через лаз наружу. Прямо в прорези его замелькали короткие голенища немецких сапог. Послышалась отрывистая гортанная речь. Он уже приподнял было «шмайссер» и положив его ствол на полку, приготовился к стрельбе, но, опомнившись, снял его с полки. Выдавать этот последний ход из-за пары продырявленных голенищ — слишком уж дешево.

— Что случилось, Андрей? — от неожиданности Беркут вздрогнул. До чего же этот женский голос был похож на голос Марии Кристич! Словно он все еще находился там, на берегу Днестра, в доте «Беркут».

— По-моему, в том мире, в который нас загнала судьба, уже вообще ничего не происходит.

— Но все же. Немцы заметили лаз? — не восприняла глубинную философию его ответа учительница.

Как Андрею хотелось, чтобы этот голос действительно принадлежал Марии Кристич! Чтобы, чуть приблизившись к ней, он узнал медсестру дота. Клавдии не следовало обращаться к нему по имени. В «Беркуте» такой вольностью пользовалась только Кристич.

— Ты не должна стрелять, Мария, — машинально молвил он, все еще оставаясь под волшебством явившегося ему невесть откуда голоса девушки, в которую до сих пор влюблен.

— Что вы сказали?

— Я сказал, что, если они ворвутся, вы ни в коем случае не должны стрелять. Утверждайте, что медсестра. Вдруг там окажется порядочный офицер…

— Среди фашистов? — вырвалось у Клавдии.

— Среди германцев.

— Но, в общем-то, я не об этом, — стушевалась учительница немецкого, признавая правоту его уточнения. — Вы назвали меня…

— Извините. Со мной это иногда случается. Названо было имя медсестры из дота, которым я командовал в самом начале войны, летом сорок первого.

— Вашей невесты, — добавила Клавдия.

— На фронте всякое бывает: одному достается пуля, другому невеста, которой тоже потом, вместо обручального кольца, судьба и война дарят подвенечный свинец…

— Тем не менее вы уже несколько раз произносили ее имя. Однажды даже во сне. Входила в дом, к старику Брыле, и слышала. Говорю об этом не из ревности.