Он приблизился, ведя смешанный состав, быстро укрощая бег, и на площадках его видны стали два станковых, дулами вперед, пулемета с лентами наготове.

«Вот это так!» — подумал Федор, сосредоточенно осматривая поезд, который, остановившись, все еще вздрагивал. Головные классные вагоны его — их было два — пришлись против платформы, не были протянуты дальше, за багажную, как обычно пассажирские поезда на этой станции останавливались.

Взгляд Федора, скользнув вдоль поезда, по вагонам, из которых высовывались вооруженные, в пестром обмундировании красногвардейцы, задержался на двух стальных громадинах. Отсвечивая воронеными гранями, они стояли на площадках среди состава. Это были броневики, броневые автомобили — гроза конницы. А еще на площадках, в хвосте, горой высились рельсы и шпалы. «Со своим запасом… Известно, значит, что тут кадеты выкамаривают», — подумал Федор.

Платформа между тем уже кишмя кишела проезжавшими красногвардейцами, всюду слышались молодые бойкие голоса. Речь звучала и чисто русская, московская, и ломаная. В людском потоке, хлынувшем мимо Федора к базару, промелькнули лица китайского склада. Но Федора это не удивило: в России живут люди любых наций. Удивило его другое: на фуражках у красногвардейцев ярко алели новые кокарды — пятиконечные звездочки. «Ишь какие… нарядные. Что они могут означать? — Он хотел было спросить у кого-либо из проезжавших, но все они бежали, суетились, и задерживать их Федор не рискнул. — Спрошу у Нестерова», — решил он.

Пристанционный базар ожил, зашумел. Красногвардейцы, не торгуясь, платили деньги, наполняли котелки и чайники молоком, сметаной, каймаком, нагружались пирожками и прочими съестными припасами и, веселые, говорливые, несмотря на то что вид у них был довольно испитой, спешили к вагонам.

Федор еще раз, уже нетерпеливо, заглянул в телеграфную и, повернувшись лицом к голове состава, вдруг вскинул глазами и удивленно раскрыл их во всю ширь: в каком-нибудь десятке, и того меньше, саженей от него, возле первого классного вагона стоял, попыхивая трубкой, человек, которого Федор хоть и видел в жизни всего лишь один раз, но сразу же узнал.

Человек этот был в защитной со стоячим воротником и нагрудными карманами тужурке, застегнутой на все пуговицы, в защитных армейских брюках и кавказских сапогах. На кожаной фуражке его, из-под которой выбивались темные, такие же, как и усы, волосы, алела, как и у красногвардейцев, звездочка. Люди вокруг него двигались, суетились, а он стоял совершенно спокойно и, слегка щурясь от нестерпимого полуденного солнца, смотрел через решетчатый, у платформы, барьер в ту сторону, где шумел базар и где у заваленных снедью полок толкался народ.

Трубка его с коротким, круто изогнутым мундштуком перестала дымить. Он, не оборачиваясь, отвел руку и слегка постукал трубкой о поручень, выбил золу. Все в этом человеке было по-прежнему просто — и одежда и жесты. Но когда Федор подумал о том, чтобы подойти к нему — подходил же однажды вместе с другими фронтовиками, — он почувствовал, как в груди томительно заколотилось. Неотрывно следил за его ярко освещенным, смуглым, несколько худощавым лицом, старался понять, что оно выражало, и не мог. Во всяком случае, радости в его внимательных, под широкими бровями глазах он не заметил.

Дверь телеграфной хлопнула, и на приступке появился Нестеров, все такой же стремительный, живой, но только сумрачный. По-видимому, телеграфные разговоры были неутешительны. Минуту он, переводя взгляд с вагона на вагон, осматривал поезд. Но вот взгляд его остановился на Федоре, и тот улыбнулся, козырнул ему. В это время в гам и шум вокзала вклинились новые звуки — треск далеких винтовочных залпов. Нестеров нахмурился.

— Жмут… стервецы! — спускаясь с приступка, сказал он как бы самому себе. И, обращаясь к Федору: — Кажется, Парамонов?

— Так точно, товарищ Нестеров. Поджидаю вас.

— Вовремя попал. Здравствуй! Видишь, дела-то какие… Стервецы! Придется понатужиться нам. Порядком. Ничего наш председатель, Селиванов, в Царицыне пока не добился: Носович[3] отказал в помощи, Ерман[4] в отъезде, к вечеру только будет, а Снесарев… Что?

Но Федор смущенно безмолвствовал: он заметил, что речь Нестерова привлекла внимание человека, стоявшего у классного вагона. К тому же Федор не знал, ни кто такой Носович, ни кто такой Снесарев. О Ермане слышал, но доподлинно не мог сказать, какой он пост занимал.

— Что это за эшелон, любопытно? — с завистью озирая броневеки, продолжал Нестеров. — Случаем, не сделает здесь остановочку? Вот бы!..

Федор тронул его за локоть и, заглядывая в его неспокойные глаза, слегка наклоняя голову в направлении первого вагона, сказал шепотом…

— Что-о? — тоже шепотом недоверчиво протянул Нестеров, и вдруг в глазах его мелькнула растерянность. — Откуда известно, что это он? Кто сообщил тебе?

— Никто мне не сообщал. Сам вижу.

Тут к тому человеку подошел один из красногвардейцев эшелона, — вероятно, какой-то начальник, подтянутый, со строевой выправкой — и, отдав честь, вполголоса проговорил:

— Товарищ Сталин, бойцы просят у вас разрешения…

Федор с Нестеровым мельком переглянулись и застыли на месте. Слышали, как Сталин негромко, но совершенно отчетливо сказал:

— Проучить здешних кадетов — желание хорошее, товарищ Аншаков, но… можем ли мы заниматься этим?

У нас минуты на счету. Я думаю все-таки, что на это дело решимости хватит у здешних же товарищей.

При этих словах Сталин, полуобернувшись, окинул Федора и Нестерова веселым взглядом, как бы приглашая их к себе. Так по крайней мере оба они поняли. Нестеров беглым движением рук одернул гимнастерку, поправил оружие, пропотевшую фуражку и вслух твердо сказал Федору:

— Доложим обстановку. Что же мы!..

Они подошли к Сталину одновременно, Федор — чуть позади и сбоку. В двух-трех шагах остановились, стукнув по-военному каблуками, и Нестеров — в недавнем, как известно, казачий офицер, хорунжий — умело взял под козырек:

— Товарищ Народный комиссар! Член Хоперского окружного военно-революционного комитета Нестеров. Разрешите доложить…

Рапорт его был коротким, но, по правде сказать, не очень вразумительным, — видимо, Нестеров, несмотря на внешнее самообладание, сильно волновался. Сталин выслушал до последнего слова. Потом шагнул к ним и, сказав: «Здравствуйте, товарищи!» — крепко пожал им обоим руки.

Нестеров, ободренный этим, снова было начал:

— Осмелюсь, товарищ Народный комиссар, доложить вам: красное казачество…

Это были уже общие фразы, и Сталин мягко прервал:

— А скажите точнее, товарищ Несторов: какими вы располагаете силами? Реальными? — подчеркнул он.

Нестеров назвал красногвардейские отряды при окружном ревкоме, подразделив их, эти отряды, общей численностью в несколько сот человек, на штыки и сабли, упомянув количество пулеметов, орудий, и стал перечислять те более или менее заметные отрядики, что возникли в порядке самообороны в крупных хуторах и станицах.

Сталин, закуривая, достал из кармана папиросы, уже распечатанную пачку, протянул ее собеседникам. Федор было шевельнул рукой, но Нестеров, в ком, по-видимому, заговорила офицерская закваска — привычка к субординации, не притронулся к пачке, и Федор, глядя на него, тоже не решился. Сталин разломил две папиросы и выкрошил табак в трубку.

— По-моему, товарищи, хуторские и станичные отряды — сила еще не вполне… не совсем еще реальная, — зажигая спичку, загоревшуюся синим крохотным огоньком, сказал он, и в глазах его появилась веселая, чуть-чуть как бы насмешливая улыбка. Но тут же лицо его опять стало серьезным. — Вот сейчас кадеты рвутся к станции, а где эти отряды?

Нестеров замялся.

— Видите!.. А вот когда вы объедините их — а это ваша первая задача, неотложная, — они под единым командованием действительно уже могут стать…