разгаре. Ищу глазами рыхлого, но его нет, наверное, уехал. А что ему делать? Жаловаться, что его бил датчанин, которому он продавал валюту? Куда жаловаться? Послу? Командиру? Жене? Президенту?
Жозе Арналду в углу все с теми же в белых рубашках – смеются, хлопают друг дружку по плечу, отхлебывают пиво. Я хоть и гляжу теперь на голубоглазого летчика совсем иначе, чем прежде, но эротического волнения не испытываю. И в Нью-Йорке, и здесь мои мужские пристрастия совершенно другой природы – африканской, дикой, первозданной. Я скорее представлю себя с Мботой, – очень легко представлю, чем с этим красавцем-португальцем и с его пусть чернокожими, но насквозь гламурными спутниками. В них всё пресыщенность, всё распад, всё разврат, а во мне бьется брутальная стихия первобытия. И в этом я – с полковником Мботой.
Но и беспокойство охватывает: что-то не так, что-то не то. Я беру со стола бутылку пива, отхлебываю глоток, и тотчас накатывает приступ голода. Ем все подряд: креветки, куски козлятины, курятины, сыр, хлеб… Краем глаза замечаю, что к выходу идут несколько человек, идут быстро, деловито. Все – белые, впереди, руки в карманах… Он, он, метеоролог Сипов!
Все может закончиться гораздо быстрее, чем я думаю. Но Сипов ушел, будто и не заметил меня, не обернулся.
– мурлычу и мчусь в отель. Мария, пустая дорога, лунный свет.
Перед дверью в номер и на самой двери – потеки свежей блевотины. Рыхлый мстит?
Расталкиваю Жинито, одеваю, он стонет, норовит уснуть, бедолага.
Собираю вещи, спускаемся на улицу мимо сонного портье.
Мария ждет в машине.
Кладу мальчика на заднее сиденье, едем к Марии.
На полпути щелчок в мозгу – треклятый кондиционер с бумагами! Отчего я так упорно не желаю его навестить? Разворачиваюсь, еду обратно. Плутаю по темным улочкам в поисках схрона. Вот. Беру Жинито на руки, он долго не может понять, что я от него хочу. Мычит, брыкается. Наконец встает мне на плечи и вытаскивает чертовы бумаги.
Улицы пусты – ни машин, ни людей. Половина третьего.
Мария собирается быстро, и уже через полчаса мы оказываемся на Северном шоссе. На том самом, которое дальше за городом контролирует мой «батальон».
У выезда из города – шлагбаум, двое солдатиков дремлют, прислонившись к бетонной стене караулки. Одинокий фонарь над ними. Торможу. Солдатики начинают шевелиться, а из караулки вылезает третий, чином повыше – капрал. Он тащит за собой «Калашникова», держит за ствол. Подходит, перехватывает автомат, направляет на меня – дурацкая манера.
– Доброй ночи. Ваши документы, со!
Протягиваю карточку. Долго ее рассматривает, чуть ли не нюхает.
– А кто с вами в машине? – карточку не отдает. То есть либо не знает, кто я на самом деле, либо получил какие-то распоряжения.
– Жена и сын, – внаглую вру я.
– Куда вы едете ночью? Разве не знаете, что трафик по этому шоссе разрешен только в колонне?
Солдатики тоже подтянулись, им любопытно, уже три дула пялятся на меня. Эти ребята – точно знаю – могут пальнуть просто с испугу. Пошевелись как-нибудь не так, и пальнут за милу душу.
– Знаю, со капрал (невольно желая польстить ему, я произношу «сеньор» на здешний простонародный манер – «со»), но мы не можем ждать колонны, у нас срочное дело, у жены заболела тетя в Ньока-Прайя, – вру напропалую. – Вот везем лекарства, продукты… Вы знаете, там ничего не купишь в магазинах! И когда только закончится эта война! Вы были в Ньока-Прайя?
Черт, зачем я спросил? А вдруг оттуда?
– Нет, со, я там не был. Но я не могу пропустить вас без разрешения.
Я вспоминаю, что в бардачке лежит пачка печенья «Мария» – купил днем, не удержался в тотемном восторге.
– Вот, возьмите, это вам, съедите с чаем. Печенье зовут так же, как мою жену.
Мария слушает это, ее лицо в тени, я не вижу, что оно выражает.
– Спасибо, со, – забирает печенье, кладет в широкий карман камуфляжных штанов. – Возвращайтесь домой, со, я думаю, колонна отправится в Ньока-Прайя послезавтра…
Упрямая сволочь! Надо что-то срочно придумать, что-то такое, чтобы он отстал – эти негры упрямы как дети.
– Послезавтра моя тетя умрет и кто будет виноват? – вдруг говорит Мария, она выходит из машины. – У вас тут есть телефон? Я позвоню сеньору министру Онвале, он знает, что я еду к тете, он мне разрешил.
Абсурдная вообще-то ситуация, думаю я.
– Почему же вы не взяли у министра пропуск, сеньора?
– Мы узнали про тетю два часа назад, я позвонила министру, если хотите, я могу позвонить отсюда еще раз…
Разумеется, капрал не хочет. Он машет солдатикам, чтобы те подняли шлагбаум. Те поднимают.
– Проезжайте, – говорит он.
– Спасибо, капрал.
Все просто, как в плохом кино. Но это не плохое кино, это чудесная жизнь.
Я целую Марию. Без четверти четыре.
Интересно, как этот слепец представлял себе Джека? И дорогу? И «никогда»?
Какой Джек во Флориде? Рубаха в пальмах, белые штаны и черная, как слепота, физиономия Джека, который «свалит и больше не вернется».
Какая дорога во Флориде? Пальмы, мосты через болота.
Какое «никогда» во Флориде? Океан?
Зашевелился Жинито на заднем сиденье. Хочет xi-xi. Торможу у обочины. Луна – внизу, над невидимым океаном. Она много бледнее и меньше прежнего. Жинито шумно мочится прямо у дверцы. Я смотрю в зеркало, но темно и его почти не видно.
Мария что-то говорит ему, кажется, на ронга, он молчит.
– Что ты его спросила?
– Хочет ли он есть.
– Он не понял тебя?
– Нет.
– Спроси по-португальски.
Мария не спрашивает, достает из корзины (надо же, взяла с собой корзинку с едой, словно мы едем на семейный пикник!) апельсин, протягивает назад. Жинито ест жадно, даже кожуру не счищает, выплевывает ее в окно. Едем дальше.
Дорога скверная – глубокие выбоины, часто полотно вообще пропадает, так что я веду наугад, напряженно вглядываясь в африканскую тьму. Я очень хорошо знаю, что ночью ехать безопаснее, чем днем: ночью повстанцы спят или – но это редко – делают вылазки, нападают на армейские посты, на казармы. Но за дорогой не следят, да и кто отважится ехать по ней ночью?!
Вот и рассвет, светает стремительно, в стороне океана небо сереет, розовеет, и уже край солнца вылезает из-за темной каймы буша на горизонте. Ровный гул мотора усыпляет. Мария.
Мария словно читает мои чувства: достает из корзины термос, наливает кофе. Протягивает профессионально, завернув стаканчик в салфетку – моя стюардесса Мария.
Ровно в девять часов, когда мы отъехали от столицы сто три километра и плелись, объезжая ямы, по разбитой дороге, я услышал выстрел. Давно пора – торможу. Вот они вышли из буша, пятеро бойцов Сопротивления. Лица незнакомые, но кому еще ошиваться в засаде?
