курица, расхаживала слоноподобная птица с человеческой головой руками и большими, словно накаченными силиконом, сиськами. Есть от чего сойти с ума.

– Я вас сейчас жрать не стану, – сказала после непродолжительного молчания Леопольдина и громко рыгнула. Слава Богу, в настоящий момент она сыта. – Сначала посплю. А вы тут не шумите, а то я рассержусь.

Гарпия неуклюже пригнездилась прямо в снегу, сунула голову под крыло, и вскоре оттуда донеслось невнятное сопение. Через несколько минут сопение сменилось громким и протяжным храпом, от которого на соседней горе произошел снежный обвал.

Когда я увидел, что гарпия крепко спит, то осторожно поднялся и подошел к краю каменного карниза. Глянул вниз и отшатнулся. Самоубийством пока заниматься не хотелось. Я вернулся в гнездо к Диогену.

– Отсюда не выбраться, – сказал я философу. – Положение наше практически безвыходное. Что там об этом толкует философия?

Диоген обнял меня и зарыдал, пытаясь, что-то сказать. Но говорить он не мог, только мычал и дергал головой от боли. Я глянул на моего соперника и ахнул.

Бедный Диоген! Он пострадал намного больше, чем я. Нос у него был разбит и сломан, челюсть свернута набок, не давая возможности говорить, все тело в царапинах и ссадинах, из которых ручьями лила кровь. Диоген держался за бок, и я заподозрил, что у него переломаны ребра. Мое тело тоже представляло собой сплошную боль. Но переломов не было. И то ладно. А так, положение плачевное. Что, значит, попасть в бабью драку!

Так, в первую очередь надо остановить кровотечение. Иначе запросто может быть сепсис. Неизвестно, чистые ли у гарпий когти.

Я набрал снега и стал промывать раны себе и Диогену. Не очень это приятно, скажу честно. Но не хуже йода или зеленки, это точно. Там жжет и щиплет, здесь то же самое. Жаль, спирта нет. Но тут уж ничего не попишешь. Где же его взять? Может у нашей гарпии вино есть? Нет, лучше ее об этом не спрашивать. Зачем нам неприятности?

Диоген только стонал, когда я ему промывал раны и останавливал кровь. Да, ран много и все глубокие. Как я там делал во Флоринополе? Надо сосредоточиться. Нет, главное, расслабиться…

Через минуту тело Диогена было чистым, как у ребенка. Ни одной царапины. Даже былые шрамы бесследно пропали. Как потом рассказал сам философ, это были рубцы от ударов плетьми, которыми велел его наказать тиран Сиракуз Пампуний Жестокий. Ребра – ни одной трещины!

Затем я вправил ему челюсть. Хотя долго не мог ухватиться, потому что Диоген дергался и вырывался. Он оказался из тех, кто до смерти боится врачей и не признает хирургию. Мне удалось его заставить не двигаться только, когда я пригрозил, что выкину его в пропасть. Он затих на секунду, обдумывая мою угрозу, верить ли ей или не верить. Решил не верить. Но было уже поздно. Собравшись с силой, я поставил ему челюсть на место. Диоген охнул, а потом, через несколько секунд широко улыбнулся:

– Асклепий! – В глазах у него горел огонь подлинного восхищения моим врачебным искусством. – Бог врачеватель! Я могу говорить. И у меня ничего не болит.

– Остался нос, – сказал я.

– Нос? А что нос? Что с ним?

– Он сломан.

Диоген расстроился. Из глаз его полились слезы, губы задрожали.

– Ну, ну! – похлопал я его по щеке. – Относись к этому по-философски. Сейчас я попробую что-нибудь сделать.

Я стал осторожненько ощупывать Диогену нос. Да, перегородки сломаны, носовые пазухи погнуты, переносица ушла внутрь. Да, тяжелый случай. Но не смертельный.

– Теперь ты похож на Бельмондо, – попытался я успокоить плачущего и стонущего от боли философа. – Женщины от него тащатся.

– Как же теперь на меня глянет Наташа? – прорыдал Диоген. – О, моя несравненная красавица! О моя гордость, мой греческий нос! Как же я буду без тебя? И даже нечем горе залить. Моя драгоценная фляга утеряна.

Первый раз вижу, чтобы так убивались из-за сломанного носа. Да и греческим носом называть ту картошку, которая была до недавнего времени у Диогена, несколько необдуманно. Хотя, каждый волен думать о себе что хочет.

Я продолжал ощупывать нос Диогена, и по мере того, как мои пальцы исследовали его носовую область, Диоген переставал плакать и стенать.

– Что, полегчало? – поинтересовался я.

– Ты знаешь, Адал, да. Мне намного легче. Совсем не болит. У тебя волшебные руки. Если бы ты еще сделал все, как было, я был бы счастлив.

– Как было? – усмехнулся я. И вдруг мне чертовски сильно захотелось вернуть Диогеновскому носу былую форму. – Попробуем.

Я нажал пальцами, внутренне ожидая, что сейчас раздастся дикий крик, а то и удар. Нет, никаких ругательств и проклятий не последовало. Диоген сидел и стоически терпел мои действия. Я нажал сильнее. Тот же эффект. Тогда я стал мять нос и лицо философа, словно это была мягкая глина или пластилин. Чудо? Чудо. Называйте это, как хотите. Но не прошло и десяти минут, как я вернул Диогену его прежнюю внешность. Нет, не прежнюю. Наоборот, он стал еще симпатичнее. Философ быстро сообразил, что к чему и сам попросил гнусавым шепотом:

– Убери курносость, пожалуйста. Страсть, как надоело быть курносым. Во всей Греции нет ни одного курносого философа, кроме меня.

Я убрал, и чуть уменьшил ноздри и прибавил, опять же по просьбе Диогена, горбинку. Она, якобы придаст его облику мужественность. Хм, действительно придала. Им теперь можно запросто пугать детей. Но Диоген был счастлив и прямо сиял, как снег на вершине окружающих нас гор.