голосом:

— Как вы узнали, что она умерла, Реб? От Джетро?

— Неважно. Но если вы, действительна, хотите знать…

— Вы правы: это не имеет значения.

— Расскажите мне о книге, которую вы пишете.

— Расскажите мне об Амазонии.

— Я не для этого приехал.

— Я прекрасно знаю, почему вы приехали. И именно поэтому… в связи с этим я хотел бы…

— Тш-ш-ш, — улыбаясь, остановил его Реб.

Он поставил на стол чашку с чаем, встал, сходил куда-то за своей холщовой сумкой и достал из нее три или четыре бутылки.

— Вы действительно собираетесь, пить этот китайский чай?

— Я не пил водки больше пятнадцати лет.

— А мне приходилось раза два-три в жизни. Они откупорили первую бутылку, и Реб заговорил о себе, о далеком забытом прошлом, Сицилии, куда он приехал с Довом Лазарусом, который на его глазах убил двух человек, Лангена и Де Гроота. В этот же день он рассказа историю о том, как с маяка на мысе Малабата в Танжер Дов стрелял по пролетающим чайкам и уговаривал убивать, из мести. Реб, конечно, не был пьян, он лишь смочил губы в грузинской водке, и явно не алкоголь пробуждал в нем воспоминания. Но Таррасу все было понятно: «Он никогда особенно не умел выражать в словах свою любовь или дружбу; какое-то очень сильное и целомудренное чувство жило в нем и парализовывало красноречие. Но я уверен, что именно так, делясь воспоминания ми, он проявлял свои дружеские чувства ко мне».

— Не пытайтесь напоить меня, — сказал Таррас, один опустошивший к этому моменту три четверти бутылки. — Я — грузин по национальности, значит, почти русский или по крайней мере советский человек. И хотя я американец до мозга костей, в моих жилах течет грузинская и украинская кровь. И какой бы крепкой ни была ваша грузинская водка,..

— Несим привез ее из Тбилиси.

— Великолепная водка.

— Я не хочу надоедать вам своими историями.

— Не будьте ослом, студент Климрод. Вы же прекрасно знаете, с каким интересом и даже волнением я слушаю их. Как, вы сказали, зовут того человека из Нюрнберга, который хотел уничтожить триста или четыреста тысяч нацистов?

— Буним Аниелевич. Он умер. В один прекрасный день в восточных странах ему не нашлось места, и он уехал в Израиль. Его убили в Иордании во время шестидневной войны. Кстати, имя он носил уже другое.

Настала ночь, в десять часов с чем-то Реб сказал, что проголодался. Таррас попытался было встать, но, сделав несколько шагов, почувствовал, что его дом и, видимо, весь скалистый мыс, уткнувшийся в Атлантику, накренился. Поэтому он снова сел в кресло с подушками, подумав, что в данный момент у него самый богатый в мире слуга. Дождь перестал — слава Богу, хоть океан успокоился, стало тихо, только легкие звуки, похожие на урчание спящей собаки, еле слышно доносились с моря.

Реб принес омлет с салом и базиликом, который сам приготовил. Они разделили его и съели, запивая водкой; Джордж Таррас открыл вторую бутылку.

— Рассказывать другие истории, Джордж?

— Если надо, то можете даже сочинить их.

— Но я их и сочиняю, Джордж, а как вы думали?

Затем пошли рассказы об охоте в Австрии, о визите к Симону Визенталю, о погоне между Зальцбургом и Мертвыми горами, озере под Топлицем, смерти Дова Лазаруса, вплоть до встречи с запуганным человеком, у которого было четыре паспорта на четыре разные фамилии… «Эйхман, представляете!»

Таррас уже дремал. Наконец совсем заснул. На следующий день он проснулся после полудня; язык был ватным, а в доме — полная тишина. Хозяин подумал, что остался в доме один. Он поспешил вниз и увидел Реба с телефонной трубкой в руке, тот говорил по-португальски, потом во время следующих переговоров…

— Кофе готов, — сказал Реб, прикрыв ладонью микрофон. — Еще горячий. В кухне.

…продолжал говорить по-английски, затем по-немецки, по-испански и по-французски. За окном прояснилось, погода была великолепной, небо — безоблачное, но уже поднимался ветер. Они решили пройтись по песчаному пляжу.

— Я сам добрался до постели или вы меня отнесли?

— И то, и другое в каком-то смысле. Адольф и Бенита сидели на своем посту и выглядели глупее, чем обычно.

— Реб, — сказал вдруг Таррас, — я хочу принимать в этом участие.

Он поймал взгляд серых глаз, и очень странное смущение, такое же, как тридцать один год назад в Маутхаузене, вновь охватило его, но Таррас продолжал: — Я не так уж и стар. И вы прекрасно понимаете, на что я намекаю: на тот бой, который рано или поздно вы начнете или вам придется начать… Не знаю только, развяжете ли вы его сами или вынуждены будете принять. Я — за первый вариант.

Реб нагнулся, поднял камешек и бросил его в море. Камешек упал в воду между двумя бакланами, которые проигнорировали его, преисполненные презрения.

— Вы уверены, что они живы?