аппаратов. На обложке красовалась знакомая надпись: «Строго конфиденциально — Передать в собственные руки…»
… И другая, гораздо мельче: инициалы Д.Дж.С. «Дэвид Джеймс Сеттиньяз?» Он протянул руку к зеленой папке, одновременно объясняя своей личной секретарше, что она должна отменить все встречи до нового распоряжения, а также предупредить его домашних, что он не придет обедать.
Но папку он не тронул. Повесив трубку, Сеттиньяз сел на второй стул, взял Сола Беллоу и стал читать. Через несколько минут он услышал легкий стук двери, выходящей на улицу, затем гул голосов, и, наконец, не выдав и малейшим звуком своего приближения, в проеме двери выросла высокая фигура Реба. Он улыбнулся:
— Извините за опоздание, Дэвид. Мне хотелось пешком пройти от Манхэттена, но я переоценил свою скорость. Вам следовало открыть папку.
Подразумевалось: «Поскольку я оставил ее на виду. И надо было понять, что она предназначалась вам. Или вы думаете, что я допустил ошибку?» Кто осмелился бы предположить, что Реб Климрод совершает ошибки? Раздражение, даже настоящая злость снова пронзила Сеттиньяза.
— Дэвид, извините меня. Я иногда ставлю вас в неловкое положение. Не сердитесь, прошу вас.
Он вошел в комнату и сел, приняв свою обычную позу: руки — в карманах куртки, ноги вытянуты, подбородок опущен на грудь, а глаза подернуты поволокой. Реб тихо сказал:
— Возьмите же папку и прочтите.
Сеттиньяз отложил Беллоу и подошел к столу. В папке лежал только один лист машинописного текста. Он прочел: «Сеттиньяз, Дэвид Джеймс, родился в Нью-Йорк-сити, штат Нью-Йорк, 2 сентября 1923 года. Смотри предыдущее досье. Период с 1 января по 31 декабря 1966 года: никаких нарушений. В соответствии с полученными инструкциями наблюдение прекращено с 1 января 1967 года в ноль часов». Вместо подписи — буквы «Дж».
— Джетро, — пояснил Реб. — Диего должен был рассказать о нем Джорджу Таррасу, а он — вам. Да, это он присылает вам одно за другим все досье. И в дальнейшем будет это делать.
— С каких пор я… нахожусь под наблюдением?
— С 1 января 1950-го, с ноля часов. Но вы ведь догадывались об этом.
— И что он откопал обо мне?
— К его величайшему сожалению, ничего. Ничего серьезного. Джетро считает, что все люди, находящиеся на свободе, — неразоблаченные преступники. Вы и Таррас заставили его усомниться в этом основном постулате. «Таррас тоже», — подумал Сеттиньяз, которого это немного утешило.
— Таррас тоже, — сказал Реб, приводящий в отчаяние своим умением читать чужие мысли.
— И с него тоже снято наблюдение?
— Да.
Реб поднял руку:
— Дэвид, ответа на вопрос, с какого времени я приказал Джетро не следить за Джорджем Таррасом, не будет. Так не задавайте его, прошу вас. Не так важно знать, оказал ли я полное доверие Джорджу раньше, чем вам, или наоборот. К тому же вы и так знаете, как обстоит дело. Вы сейчас спросите, почему я, державший вас под наблюдением более пятнадцати лет, теперь решил прекратить его. Ответ: не знаю. Вероятно, потому, что наступает в жизни момент, когда ты должен полностью довериться кому-то.
— Вы приводите меня в отчаяние.
— Моей манерой задавать вопросы и отвечать на них? Я знаю. Но иначе не умею.
И он засмеялся:
— Скажем, иногда так получается невольно. Но смех очень быстро оборвался. Взгляд снова затуманился. Он смотрел на Сеттиньяза.
— Прошло двадцать два года и сто пятьдесят четыре дня, Дэвид. Вы помните Маутхаузен?
— Да.
— Ваши воспоминания абсолютно точны?
— Конечно, не так, как ваши.
Взгляд серых глаз стал очень тяжелым, сверлящим и почти гипнотизирующим.
Сеттиньяз чувствовал, что слабеет неизвестно почему. Волнение охватывало его.
— Да, Дэвид!
И он замолчал. Реб был доволен. Он улыбался необыкновенно ласково и дружелюбно:
— Я не хочу… как сказать?., играть на ваших чувствах. Так говорят по-французски, не правда ли? Или предаваться воспоминаниям в вашем присутствии…
Он размял ноги, кисти рук — когда он вынул их из карманов куртки, пальцы разжались и стал виден глубокий шрам у основания большого и указательного пальцев.
— Я действительно только что подумал о том дне в мае 1945-го, когда шел сюда. «Я никогда не забуду,
