Тем не менее ливанец задержался минут на тридцать, но наконец тихонько постучал в дверь номера, где уже пять часов проходило совещание. Субиз пошел открывать. Вошел Несим, грузный толстощекий малый; на указательном пальце его левой руки блестел бриллиант в несколько каратов. Он поздоровался с Субизом на чистейшем французском языке, с Ником Петридисом — на английском (тонюсеньким, еще не ломавшимся голосом студента Хэр-роу-колледж), а с самим Ребом — на немецком. Затем сел и на протяжении двух часов не произнес ни слова; иногда. глаза ливанца закрывались сами собой, будто его неудержимо клонило в сон, при этом он абсолютно не реагировал на удивленные взгляды, которые время от времени бросали в его сторону американец и француз. Невозмутимый Реб продолжал деловую дискуссию. Он излагал одну из своих магистральных идей по поводу нефтяных перевозок: оборудовать столько судов, сколько возможно, и таким образом, чтобы в случае необходимости перевозить другие грузы, дабы исключить обратные порожние и, следовательно, нерентабельные рейсы между Европой и Персидским заливом, а также другими нефтяными регионами (в то время новая идея).
Наконец перешли к чудовищно сложным расчетам, включающим множество параметров, в том числе валютные курсы. Субиз, учившийся в Политехнической школе, не считая других учебных заведений, попытался подвести итоги.
Тогда своим тихим тоненьким голоском Несим произнес:
— Не тратьте зря время, пожалуйста. Точные цифры таковы…
И начались ошеломляюще сложные подсчеты, которые он производил в секунду.
Из всех Приближенных Короля Несим определенно был самым оригинальным, за его кажущейся апатией скрывался поистине дьявольский ум. Никто, кроме него, не называл Реба на «ты» — за исключением Диего, но Диего не был Приближенным Короля, он был всего лишь его тенью, к тому же один Несим считал быстрее Реба, в этом отношении он был просто гений. Но ливанец обладал и другими талантами, столь же скрытыми, как первый: два человека попытались нарушить беспредельную монополию крупных компаний в нефтяном бизнесе, напрямую вступив в контакт с эмирами, производителями черного золота. Одним из них был Людвиг, и если частично ему и удалось преуспеть в этом, тем не менее он навлек на себя много неприятностей, в частности всеобщий бойкот, который нанес ему большой ущерб. Вторым был Реб, и в его случае все произошло без малейших осложнений благодаря гармоничной игре камерного оркестра в составе Петридиса, Субиза и Несима Шахадзе. Партию виолончели исполнял швейцарский банкир по имени Алоиз Кнапп.
Тот Кнапп, которого Реб Климрод, может быть, никогда бы не встретил, не случись необыкновенной и трагической истории в Цюрихе.
Молодая пара вошла ровно в десять часов утра. Банк был расположен — он находится там и сейчас — на Бан-хофштрассе, главной артерии города, соединяющей вокзал с Бурклиплац, что на берегу Цюрихского озера.
Это было роскошное, но строгое учреждение, где разговаривали только вполголоса, стены его украшали дорогие картины, повсюду — белый мрамор, ящики с красной геранью и выставленные наподобие церковных ковчежцев кофры с целым набором золотых монет всевозможной чеканки и разноцветными иностранными банкнотами, часть которых была особенно экзотична. Стук упавшей зажигалки вполне мог прозвучать здесь, как гром средь ясного неба или как сигнал всеобщей тревоги.
Вошедшие были необыкновенно красивы.
Но как-то не сочетались друг с другом.
На ней был белый костюм от Кристиана Диора, на шее — сказочное колье из изумрудов и бриллиантов; это была самая красивая из женщин, когда-либо касавшихся туфелькой от Шарля Журдана пола швейцарского банка. И в самом деле, от одного взгляда на нее у Тадеуша Тепфлера, тогда двадцатишестилетнего помощника директора, дух перехватило.
Труднее, пожалуй, объяснить, почему спутник молодой женщины также произвел большое впечатление на Тепфлера: в движениях этого очень высокого и худого человека ощущалась какая-то скрытая сила, а глаза были удивительно светлые и задумчивые. Но главное, облик его никак не вязался с обликом этой фантастически красивой женщины: на нем была простая полотняная рубашка линялого голубого цвета с клапанами на плечах и нагрудных карманах; брюки того же оттенка и из такой же ткани; черные кожаные мокасины, тщательно вычищенные, но далеко не новые. А через плечо переброшен ремень холщовой сумки цвета хаки.
Тепфлер помнит, что первой к окошечку подошла молодая женщина. Облокотившись на стойку, она одарила служащего изумительной улыбкой:
— Вы говорите на шаматари?
— Нет, мадам, — ответил тот. — Очень сожалею. Он и слова-то такого никогда не слышал.
— Даже самых простых выражений не знаете?
— Очень, очень сожалею, но действительно не знаю, мадам, — сказал служащий.
Новая улыбка, еще лучезарнее первой, если такое возможно.
— Ничего страшного, — продолжала молодая особа. — Я просто хотела узнать, и только.
Мужчина тоже подошел и, вопросительно приподняв бровь, молча встал рядом.
— Ни слова не знает, — сказала ему женщина. — Поразительно, но это так.
Ее спутник тоже облокотился на стойку кассы, положил сбоку сумку и спросил служащего:
— Но, может быть, вы говорите по-английски? Разговор и шел на английском.
— Да, сэр, — ответил служащий, начинавший потихоньку нервничать.
— А по-немецки?
— Я говорю и на немецком, — сказал служащий, которого звали Вольфганг Рудольф Мюллер.
— А по-французски?
— Да, сэр. По-французски тоже.
— Может быть, и по-итальянски?
