глава отцу Матвею не понравилась. Он советовал уничтожить ее опять-таки потому, что священнический сан духовный, а Гоголь выносит его в сферу «прелести». И мало похожим казался ему этот священник на него самого — не подозревал оп опасности таких разговоров с Гоголем.

В такие минуты Гоголь более, чем когда-либо, был подвержен слову, влиянию слова, неожиданному толчку со стороны, который мог привести к обвалу накопившихся горьких чувств. Все колебалось в нем, все было неустойчиво, зыбко, дрожаще, и твердый голос как нельзя более нужен был ему сейчас. Не за кого было ухватиться, не к кому прижаться, как прижимался он в детстве к матери. В последнюю их встречу с отцом Матвеем (уже в феврале) Гоголь решительно отказался последовать его совету — бросить писанье.

Вдогонку уехавшему отцу Матвею он послал письмо, в котором просил простить того за нанесенные «оскорбления», и еще раз получил ответ: «Не унывайте, — не отчаивайтесь, во всем благодушествуйте... Решимость нужна — и тут же все и трудное станет легко, и невозможное по внушению врача будет весьма возможно. Так и сказано... когда немоществую, тогда силен...» Эти слова он и сам когда-то повторял тем, кто просил у него в беде поддержки. Сейчас они не помогали. Письмо это пришло уже, когда Гоголь слег, а произошло это после 11 февраля, когда совершилось то, чего ни он, никто не ждал, — уничтожение рукописи.

Все, что этому предшествовало, можно расчислить по дням. 26 января 1852 года умерла Екатерина Михайловна Хомякова. Гоголь любил ее — и как жену своего близкого знакомого, и как сестру Языкова. Когда родился у Екатерины Михайловны сын, его в честь Языкова назвали Николаем, и Гоголь крестил его. Она умерла внезапно, от эпидемии брюшного тифа, умерла беременной, ожидая дитя. Смерть эта как бы подкосила Гоголя. Он увидел в этом предзнаменование. Присутствуя 28 января на панихиде, он был как восковой — его никогда не видели таким. Гоголь не выстоял панихиду до конца — при этом он старался не смотреть на покойницу.

Когда Хомяков, найдя в себе силы, вышел его проводить в переднюю, Гоголь обнял ею и плача сказал: «Все кончено». На похороны он не явился, сославшись на болезнь и недомогание нервов. Он сам отслужил по покойной панихиду в церкви и поставил свечу. При этом он помянул, как бы прощаясь с ними, всех близких его сердцу, всех отошедших из тех, кого любил. «Она как будто в благодарность привела их всех ко мне, — сказал он Аксаковым, — мне стало легче». И, немного задумавшись, добавил: «Страшна минута смерти». — «Почему же страшна? — спросили его, — только бы быть уверену в милости божией к страждущему человеку, и тогда отрадно думать о смерти». Он ответил: «Но об этом надобно спросить тех, кто перешел через эту минуту».

Еще когда Хомякова была жива, но уже появились опасения в худшем исходе, он приезжал к ним и спрашивал, чем ее лечат. Ему говорили, что ей дают каломель. «Ни в коем случае! — вскричал он. — Это яд!» С некоторых пор он боялся лекарств и не доверял им. И когда она умерла, он узнал, что ей вновь давали каломель. Он приписывал ее кончину действию этого лекарства.

«С этого времени, — как пишет лечивший Гоголя врач А. Т. Тарасенков, — мысль о смерти и о приготовлении себя к ней, кажется, сделалась преобладающей его мыслью».

Приближался пост, и Гоголь решил на этот раз поститься по-настоящему. Обычно он не выдерживал строгих условий поста и быстро переходил на скоромное, говоря, что его организм так устроен, что он не может долго продержаться на постном. В этот раз он почему-то страшился, что не выдержит и вновь впадет в грех.

В понедельник, 4 февраля, он был у Шевырева, сказал, что некогда заниматься корректурами. Шевырев заметил перемену во всем его облике. Он был угрюм, погружен в себя. Пробыл недолго и оказал, что чувствует себя слабо и хочет попоститься и поговеть.

— Зачем же на масленой? — спросил его Шевырев.

— Так случилось...

5 февраля Шевырев после лекций заехал к Гоголю на Никитский. Тот собирался в церковь.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Шевырев.

— Плохо. — Он жаловался на расстройство желудка и сильное действие лекарства.

— Как же ты, нездоровый, выезжаешь? Посидел бы дня три дома, и прошло бы. Вот то-то и не женат: жена бы не пустила тебя.

Он улыбнулся этому.

Все оставшиеся месяцы и дни своей жизни Гоголь искал места, где можно было бы найти наконец покой. Он звал Данилевского в Москву и просил его жить с ним одним домом. Он упрашивал Аксаковых не уезжать в Абрамцево, а снять квартиру в Москве и поселиться вместе с ним. Ему нужен был дом, семья, где он мог бы приютиться, освободиться от страха, развеять его. Но Аксаковы не могли снять квартиры — денег не хватало. Данилевский и подавно не мог на авось перебираться в белокаменную. С Погодиным ему жить не хотелось, с Шевыревым тоже. У Хомяковых отныне пусто было в доме. 9 февраля он последний раз приехал к ним и долго играл со своим крестником — будто прощался.

Продолжим летопись.

5 февраля Гоголь провожает на вокзале Санкт-Петербургской железной дороги отца Матвея. Его узнают в толпе, любопытные подходят поближе, чтоб разглядеть живого автора «Мертвых душ». «С этих пор, — пишет Тарасенков, — бросил литературную работу... стал есть весьма мало... сон умерил до чрезмерности». Теперь Гоголь постится и большую часть времени стоит на коленях перед образами в своей комнате.

6 февраля он у Шевырева. Все еще выезжает и навещает знакомых. Шевыреву кажется, что несколько посвежел лицом. Впрочем, следы бессонницы и усталости видны.

7 февраля Гоголь едет на Девичье поле в церковь Саввы Освященного, которая в дни жизни у Погодина была его приходской церковью, приобщается святых тайн. Вечером он служит там же благодарственный молебен.

8-го и 9-го он еще выезжает.

10 февраля пишет письмо матери: «Благодарю вас, бесценная моя матушка, что вы обо мне молитесь. О, как много делает молитва матери!.. В здоровье моем все еще чего-то недостает, чтобы ему укрепиться. До сих пор не могу приняться ни за труды, как следует, ни за обычные дела, которые оттого приостановились...

Ваш весь, вас любящий сын

Николай».

Последнее письмо Гоголя — последнее из всех, писанных им, — было письмо к матери. Отныне почтовая бумага и конверты более не понадобятся ему. Лишь обрывки и клочки тетрадных листов станут его записными книжками и тем, на чем оп запишет самые последние свои слова.

Почерк его меняется. Мелкий, бисерно-убористый и похожий на нитку чистого жемчуга, он вдруг вырастет, приобретет детские формы: буквы станут выше, крупнее, перо медленнее будет двигаться по бумаге, выводя слова ясно, так ясно, чтоб и только начавший читать мог прочесть, чтоб и плохо видящий увидел.

10 февраля Гоголь просит позвать к нему хозяина дома и передает ему готовую рукопись второго тома. Он желает отдать ее митрополиту Филарету, чтоб тот отобрал, что считает нужным, а остальное обрек уничтожению, как негодное или ложное. Толстой взять бумаги отказался. До этого — в ночь с восьмого на девятое — Гоголь видел себя во сне мертвым, слышал «голоса», велел соборовать его, призвав священника из ближайшего прихода церкви Симеона Столпника. Священник