Я откупорила бутылку сухого «Царя Миноса» и, благословляя в душе Франсис, настоявшую, чтобы я захватила его с собой, отпила большой глоток. После этого я почувствовала себя настолько лучше, что, дабы засвидетельствовать свое почтение божествам, покровительствующим этому месту, пролила несколько капель вина на землю, а затем энергично принялась за завтрак, испытывая даже некое подобие аппетита.

Помимо вина Франсис отдала мне также по меньшей мере две трети щедрого пайка, приготовленного Тони. С помощью «Царя Миноса» я проглотила пару свежих пирожков с жареной бараниной, несколько маслин, а затем довольно безвкусное яблоко. Апельсин, на который я и смотреть не могла, закинула обратно в сумку.

От легкого дуновения ветерка верхушки деревьев надо мной всколыхнулись, разбрызгивая по воде яркие солнечные блики, а по камням скользнули тени. Две бабочки, утолявшие жажду у самой кромки воды, поплыли прочь, точно коричневые листья, а щегол, взмахнув блестящими крыльями, устремился ввысь мимо меня, в заросли кустарника на выступавшем участке скалы.

Я лениво проводила его взглядом. И тут заметила еще одно легкое движение, будто что-то светлое шевельнулось среди груды валунов под выступом скалы. Затем я разглядела, что наверху, под зарослями жимолости, лежит ягненок или взрослая овца. Должно быть, ветер взъерошил шерсть животного, на мгновение сделав его видимым среди валунов.

Я наблюдала, вся обратившись во внимание. Снова повеял легкий ветерок, пробежал по шерсти и взъерошил ее, так что на миг она неярко блеснула в лучах солнца, словно пух, пронесшийся вдоль камня.

Значит, я ошибалась. Отпечаток ноги принадлежал не Марку. Где-то здесь поблизости паслись овцы, и вместе с ними, несомненно, находился пастух.

Я принялась поспешно запихивать обратно в сумку остатки завтрака, пребывая в еще большей растерянности, чем прежде; наконец я пришла к выводу, что лучше всего мне вернуться к первоначальному, пусть не слишком отработанному плану и отправляться к кипарисовой роще.

Я осторожно поднялась на ноги и замерла, прислушиваясь.

Никаких звуков, не считая журчания воды, еле слышного шуршания листьев на ветру и пронзительного щебетания щеглов где-то вне поля моего зрения…

Я уже повернула обратно, вниз по течению, намереваясь отыскать место, где смогу без труда выбраться из оврага, когда в голову мне вдруг пришла мысль, что овца эта все то время, пока я ела, оставалась удивительно неподвижной и вела себя чересчур тихо. Я оглянулась назад. Она лежала на противоположном берегу ручья, чуть повыше того места, где я стояла, под выступом. Возможно, подумала я, она поскользнулась, свалилась сверху и разбилась насмерть, а пастух этого не заметил; но если она всего лишь угодила в ловушку или запуталась в колючках, мне понадобится всего несколько минут, чтобы освободить ее. В конце концов, что мне стоит сходить туда и посмотреть?

Перепрыгнув через ручей, я стала взбираться наверх, к валунам.

Овца определенно сдохла, причем довольно давно. И шкурой ее теперь был укрыт мальчик, который лежал, свернувшись клубочком под кустом, устроившись среди валунов, и крепко спал. На нем были потертые синие джинсы и грязная синяя рубашка, а овечья шкура была перекинута через одно плечо, как ее обычно носят греческие пастухи, и удерживалась на месте с помощью обтрепанной тесемки. По его-то следам я и шла — Марк тут оказался ни при чем. Грязь на веревочных сандалиях мальчика едва успела высохнуть.

Звуки моих шагов не потревожили его — так крепко он спал. Муха уселась к нему на щеку и поползла к глазу — он даже не шелохнулся. Дыхание его было глубоким и ровным. Проще всего было бы потихоньку уйти и не будить его.

Но я даже и не пыталась. Стояла, не в силах сдвинуться с места, а сердце так бешено колотилось у меня в груди, что я даже испугалась — вдруг задохнусь. Такой сон, такую полнейшую сосредоточенность на отдыхе я уже видела раньше, причем совсем недавно. Мне показалось, что эти ресницы я тоже видела раньше, я вспомнила, как они лежат на загорелых щеках во сне. И как растут эти темные волосы.

Густые ресницы приподнялись, и мальчик посмотрел прямо на меня. Глаза у него были голубые. В них мелькнула мимолетная тревога, вполне естественная для любого человека, который, неожиданно проснувшись, обнаруживает рядом с собой незнакомца. Затем, когда он осознал, что я не опасна, взгляд его изменился: теперь он выражал облегчение и в то же время настороженность.

Я прочистила горло и сипло произнесла:

— Chairete.

Это принятое в сельской местности приветствие в буквальном переводе означает «радуйся».

Несколько секунд он пристально смотрел на меня и моргал, потом ответил обычным приветствием:

— Kali mera.

«Добрый день».

Голос его прозвучал невнятно и как-то осовело. Затем он потер руками глаза и сел. Двигался он, как мне показалось, несколько скованно.

Я облизнула губы в нерешительности.

— Ты из Агиос-Георгиос?

Говорила я по-прежнему по-гречески.

Он настороженно смотрел на меня, словно пугливое животное.

— Ochi.

Отрицание это прозвучало еле слышно. Он быстро поднялся на одно колено и повернулся, чтобы пошарить под кустом, куда он положил свой пастуший посох.

Изделие это было самым что ни на есть настоящим — шишковатая палка, вырубленная из фигового дерева и отполированная за долгие годы употребления. Охваченная внезапным сомнением, я решительно сказала:

— Прошу тебя… не уходи. Я хочу с тобой поговорить. Пожалуйста.

Я заметила, как тело его напряглось, всего на секунду; потом он вытащил посох из-под куста и поднялся на ноги, устремив на меня совершенно бессмысленный и сбивающий с толку взгляд — такой порой можно заметить у крестьян, когда начинаешь торговаться по поводу товара, за который они запрашивают по меньшей мере вдвое больше его настоящей цены.

— Then katalaveno, — сказал он. «Не понимаю». — Adio.

«Прощайте». И спрыгнул с насыпи к ручью. Запястье руки, которой он держал палку, было обвязано неровной полоской ткани с красно-зеленым узором.

— Колин… — срывающимся голосом произнесла я.

Он остановился, как будто я его ударила. Затем медленно, словно готовясь встретить новый удар, повернулся ко мне. Лицо его испугало меня. На нем застыло все то же глуповатое выражение, и теперь я поняла, что оно было неподдельным; это был бессмысленный взгляд человека, потерявшего чувствительность к боли и страданиям и давным-давно переставшего даже интересоваться причиной, по которой они выпали на его долю.

Не тратя времени на долгие предисловия, я сразу же перешла на английский и заговорила о самом главном:

— Знаешь, ведь Марк жив. Рана оказалась неопасной, и в последний раз, когда я его видела, он чувствовал себя хорошо. Это было вчера. А сейчас я как раз разыскиваю его. Я… я его друг и, кажется, знаю, где он. Пойдешь со мной?

Ему даже не нужно было ничего говорить — лицо его сказало мне все, что я хотела знать. Я как подкошенная опустилась на валун, отвернулась в сторону и стала шарить в поисках носового платка, чтобы высморкаться.