она всего лишь раздосадована; я уже вчера показала себя беспардонной нахалкой, и если, продолжая играть эту роль сегодня, добьюсь желанной цели — что ж, в таком случае моя репутация принесена в жертву не напрасно.

Франсис проворно взобралась наверх, издавая радостные возгласы. Софья, возможно, уверившись в ее неподдельном и совершенно невинном интересе, стала держаться приветливее, вполне охотно открыла окно и принялась объяснять принцип действия жерновов. Я перевела все, что она сказала, сама задала несколько безобидных вопросов и затем, когда Франсис стала настраивать свою кинокамеру, убеждая Софью изобразить какие-нибудь действия с пусковым рычагом и зерновым желобом, я незаметно покинула их и сбежала вниз по ступенькам.

Я знала, что ищу. В этом я была уверена. Софья тщательно здесь прибрала, но все же недостаточно тщательно. В конце концов, я сама недавно проделала аналогичную работу в пастушьей хижине, а посему глаз у меня был наметан. Если не искать специально, невозможно было бы догадаться, что вплоть до недавнего времени здесь, внутри мельницы, держали пленника. Но я-то знала, что именно надо искать.

Я была уверена, что права. Куча тростника на верхнем этаже была заново переворошена и уложена, но недавно на ней кто-то лежал. И пол Софья подмела, но не учла того, что доски возле подстилки из тростника прогнили. И кое-что из сметаемого ею мусора наверняка провалилось сквозь дыры на этаж ниже.

Я легко сбежала вниз по ступенькам и остановилась на площадке.

Ну вот, я снова оказалась права. На дощатом полу прямо под дырой валялись мелкие обломки тростника и пыльные листья папоротника. Сам по себе этот факт ничего бы не значил, но среди обломков тростника встречались хлебные крошки. И мышонок, которого я только что видела, тоже тащил в зубах кусочек хлеба. Здесь были и еще остатки пищи, которых я никогда бы не заметила, если б не мышонок и не обостренное подозрением внимание.

Вот уж не думала, что когда-нибудь возблагодарю небеса за то, что Франсис так долго возится со своей камерой, и в душе буду молить, чтобы она провозилась еще как можно дольше. Я слышала, как она пытается — и вроде бы не без успеха — общаться с Софьей, как они смеются. Софья, несомненно, чувствующая себя в полной безопасности, кажется, освободилась от своей скованности. В ограниченном пространстве громко разносился стрекот кинокамеры. Я снова бросилась бегом вниз по лестнице.

Я вспомнила о мотке веревки, лежавшем возле мешков с зерном. Ведь если держишь пленника, предполагается, что чем-то его связываешь. Я хотела взглянуть на эту веревку.

Добравшись до первого этажа, я на мгновение остановилась и быстро осмотрелась вокруг. Слышно было, что они все еще занимаются с кинокамерой, впрочем, даже если они станут спускаться, я заблаговременно узнаю об этом: ведь они не смогут меня увидеть, пока не спустятся до середины пролета. Я склонилась над веревкой.

Первое, что я увидела, была кровь.

Это так просто звучит… да, наверное, именно это я и ожидала увидеть. Но одно дело — мысленно ожидать что-то увидеть, и совсем другое — столкнуться с этим воочию. Спасла меня, думаю, настоятельная необходимость поспешить и соблюдать осторожность. Так или иначе, мне удалось взять себя в руки и, справившись с первым волнением, тщательно все рассмотреть.

Крови было совсем мало, ровно столько, убеждала я себя, сколько может остаться от попыток высвободить связанные запястья. Небольшие пятна крови темнели через равные промежутки по всей длине одной из веревок, как будто она действительно была обвязана вокруг чьих-то запястий.

Я судорожно принялась отыскивать концы веревки. Они оказались ровными и не обтрепанными.

Когда я отбросила веревку на прежнее место, взгляд мой упал на стоявшую рядом хозяйственную сумку Софьи. Не испытывая ни малейших угрызений совести, я раскрыла ее и заглянула внутрь.

Много я там не нашла — только узел из выцветшей ткани красно-зеленого рисунка, которую я видела у нее в доме, скомканную засаленную газету и еще один клочок материи, сильно помятый и как будто даже сыроватый.

Я развязала узел — ничего, кроме нескольких крошек. В газете — тоже, сальные пятна на ней, возможно, были оставлены растительным или сливочным маслом. Вероятно, пищу для мальчика она сначала заворачивала в газету, а затем завязывала в узелок. Но тут был еще один клочок материи, измятый и выглядевший так, будто его жевали…

Ну разумеется. Не могли же они просто связать мальчика и оставить его здесь — им приходилось затыкать ему рот кляпом.

Трясущимися руками я запихала все вещи обратно в сумку и выпрямилась.

Значит, все это правда. Колина действительно держали здесь, а теперь он исчез. Целые и неистертые концы веревки говорили о том, что речь идет не о побеге и путы не были перепилены. Веревку развязали, а затем аккуратно сложили — возможно, это сделала Софья, когда убирала кляп, подстилку и остатки пищи.

Но если Колин все еще жив… мозг мой буксовал, словно неисправный двигатель, но продолжал мучительно работать… если они все-таки оставили Колина в живых, тогда он, конечно же, должен быть по- прежнему связан? Если веревка здесь, выброшена за ненадобностью, разве это не означает, что Колина намеренно освободили и что сейчас он, возможно, в свою очередь, ищет Марка?

Я стояла, невидящими глазами уставившись на груду инструментов у стены. И вдруг, словно от толчка, причинившего чуть ли не физическую боль, я осознала наконец, на что именно смотрю — предмет этот стоял рядом с мотком веревки и обличающе сверкал.

Лопата. Едва увидев ее, ни на что другое я уже не могла смотреть.

Это была старая лопата, с потертой рукояткой, но клинок блестел как новый — лопатой явно недавно пользовались. Местами он был все еще облеплен землей, которая частично высохла и осыпалась, образовав на полу небольшие кучки. Лопатой пользовались совсем недавно и рыли очень глубоко: ею перекапывали не сухой пахотный слой почвы, а глубоко залегавшую сырую землю, которая обычно и прилипает…

Я закрыла глаза, пытаясь отогнать прочь складывавшуюся в голове картину. Кто-то что-то копал — ну и что? Разве не для этого предназначена лопата? Ведь поля надо обрабатывать, верно? И ничегошеньки это не означает. Кто угодно мог ею воспользоваться, и для самых разных целей. Может, Софья выкапывала овощи, или Джозеф, или Стратос…

И тут вдруг незначительная и позабытая до сего момента картина обрела законченность — перед моим мысленным взором предстали эти безмятежные поля, какими я их увидела вчера: спящий мальчик, мужчина, копающий в одиночестве рядом с зарослями сахарного тростника, позади мельницы. Широкоплечий мужчина с красным шарфом вокруг шеи. Он тогда не обратил на меня внимания, а я — на него. Но теперь образ его отчетливо встал у меня перед глазами.

Я вспомнила, как увидела его чуть позже, когда он закончил работу и спустился к дому Софьи — сообщить ей о том, что сделал, и сказать, что она может отправляться на мельницу и наводить там порядок.

Не помню, как я выбралась наружу… Ирисы ослепительно сверкали под яркими лучами солнца, зеленовато-белая бабочка порхала среди пурпурных лепестков…

Я с такой силой прижала тыльную сторону ладони ко рту, что поранила ее зубами.

— Я должна сказать Марку, — повторяла я, прокусывая до боли руку. — Боже милостивый, я должна обо всем рассказать Марку!