смущаюсь перед камерой. Здесь же я совершенно не думала о Франсис и ее фильме, а только о женщине, неподвижно стоявшей под яркими лучами солнца рядом с полуоткрытой дверью. Это очень эффектные кадры, но я не люблю их смотреть. Тот день до сих пор вызывает у меня тягостные воспоминания…

Наконец я пробралась сквозь заросли ирисов и улыбнулась.

— Доброе утро, кирия. Надеюсь, вы не против того, чтобы сняться в кино? Это моя кузина, она большая умница и очень хочет запечатлеть вас и мельницу. Это ваша мельница?

— Да, — ответила Софья и нервно облизнула губы.

Потом она отвесила полупоклон Франсис, а та, в свою очередь, помахала рукой в знак приветствия и прокричала: «Как поживаете?» По-видимому, обе они решили, что знакомство состоялось.

— Это кино. — Голос мой звучал напряженно и сдавленно, пришлось прочистить горло. — Она хочет, чтоб мы с вами постояли тут и немного поболтали… вон, слышите, камера снова заработала… а потом, может быть, войдем внутрь мельницы.

— Войдем… внутрь мельницы?

— Если вы не против. Понимаете, для кино ведь нужно, чтоб было движение. Ну как, можно?

В течение долгой, невыносимо томительной минуты я считала, что она собирается отказать, но затем она решительно взялась за дверь и широко распахнула ее. Склонив голову, она знаком пригласила меня войти. Движение это было исполнено большого достоинства, и я услышала, как Франсис негромко удовлетворенно хрюкнула, когда камера запечатлела это.

Я перешагнула через единственную ступеньку и вошла внутрь мельницы.

Прямо за порогом начиналась каменная винтовая лестница, ведущая наверх. У ее основания на земле стояли мешки с зерном и валялась целая куча тростника для починки крыши. Возле стены размещались инструменты: грубо сделанная мотыга, лопата, нечто вроде бороны и моток веревки. На гвозде висело решето.

Мне не было слышно, работает ли кинокамера. Софья стояла прямо позади меня. Я взглянула на спираль лестницы.

— Можно мне пройти наверх? — Произнося это, я уже успела подняться на две ступеньки и, лишь занеся ногу над третьей, остановилась и оглянулась на нее. — Я всегда мечтала побывать внутри мельницы, но единственная мельница, которую мне довелось осмотреть, была заброшенной. Это было на Паросе…

Софья стояла спиной к свету, и лица ее мне не было видно. И снова я почувствовала, что она колеблется, и снова пульс мой учащенно забился, а рука вцепилась в узенькие перила. Но едва ли она могла отказать — разве что проявив невоспитанность сродни моей собственной.

— Пожалуйста.

Голос ее прозвучал совершенно бесцветно. Она поставила свою сумку на пол и следом за мной стала подниматься.

На втором этаже находилось помещение для взвешивания муки. Здесь стояли старомодные весы — хитроумное приспособление, состоявшее из цепей, перекладины и начищенных до блеска чаш, которое подвешивали на крюке, крепившемся на массивной деревянной балке. Повсюду на полу стояли большие квадратные жестяные посудины, в которые из жерновов через желоб поступала перемолотая мука. Некоторые из этих емкостей были заполнены сейчас мукой грубого помола. Здесь, так же как и внизу, стояли мешки с зерном.

Но Колина Лэнгли здесь не было. Да и негде было бы его тут спрятать.

Все это я машинально отметила, пока поднималась по ступенькам. Место это было не более таинственным, чем лодка Стратоса. Здесь просто негде было спрятать никого крупнее мышонка. Едва я ступила на дощатый пол, как из щели между двумя жестяными посудинами и в самом деле вынырнула мышка, зажав в зубах какой-то лакомый кусочек.

Но здесь оказалась еще одна лестница и еще один этаж…

Рядом со мной Софья произнесла все тем же бесцветным голосом, так ей не свойственным:

— Если вам интересно, тэспойнис… Это вот желоб, по которому поступает мука. Видите? Это весы, чтобы ее взвешивать. Их прицепляют на крючок, вот так…

Я наблюдала за ней в свете, проникавшем сюда из единственного окошка. Разыгралось ли у меня воображение или лицо ее и в самом деле залила восковая бледность? Конечно, в поведении ее ощущалась некоторая сдержанность, которую можно было истолковать как неловкость или даже тревогу, но ее крестьянское достоинство пришло к ней на выручку, и на лице Софьи я не смогла прочесть ничего определенного, кроме того разве, что мое назойливое вторжение и интерес к ее делам ее ничуть не радуют.

Она завершила свои объяснения и принялась разбирать весы, ясно показывая своим видом, что все разговоры закончены.

— А теперь, если госпожа извинит меня…

— Ой, погодите, не убирайте! — взмолилась я. — Наверняка моя кузина захочет на них посмотреть, это ведь ужасно интересно! Франсис! — заорала я, подбежав к лестнице, но тут же, видя, что бедняга Софья замерла в нерешительности с весами в руках, сердечно добавила: — Как же это мило с вашей стороны; боюсь, мы вам доставили кучу хлопот, но в самом деле так замечательно увидеть все это, и я уверена, кузина моя придет в восторг! Вот и она! А я теперь быстренько сбегаю наверх и осмотрю все остальное…

— Госпожа… — Наконец-то хоть какие-то эмоции окрасили этот бесцветный голос. Сейчас в нем сквозило раздражение. — Госпожа, наверху нет ничего, кроме жерновов, совершенно ничего! Не ходите туда, пол совсем прогнил!

И это было правдой. Снизу мне были видны дыры в досках.

Я бодренько затараторила:

— Ничего, я не боюсь. В конце концов, вас-то он, наверное, выдерживает, когда вам приходится туда подниматься! Я буду осторожна. Господи, а это и есть жернова? Удивительно, что ветер способен сдвинуть их с места!

Я даже не задумывалась, что стала бы делать, окажись Колин там, но маленькая круглая комнатка была пуста — если такое определение применимо к пространству, почти целиком заполненному гигантскими жерновами и битком набитому примитивными механизмами.

Потолок имел коническую форму и фактически являлся крышей мельницы. С вершины этой напоминавшей вигвам соломенной крыши к центру комнаты, словно шест, держащий палатку, спускался громадный столб, вокруг которого вращались жернова, достигавшие в ширину восьми-десяти футов. Глядя на них, казалось, что сдвинуть их с места не способна никакая сила — разве что паровая турбина. Из стены торчал металлический рычаг, с помощью которого можно было повернуть всю крышу целиком вокруг центрального столба, чтобы уловить ветер любого направления; а огромное колесо, прикрепленное к жерновам, несомненно, передавало им энергию от крыльев. Это ведущее колесо было вытесано вручную из дерева и сплошь изъедено червями, как и пол. Но все здесь было чистым, а сама комнатка производила впечатление свежей и очень светлой — солнце проникало сюда через два окошка, прорубленных в толстых стенах с обеих сторон на уровне пола. Одно из них было закрыто ставнями, скрепленными деревянным колышком, а рядом с ним возле стены была небрежно свалена куча тростника, оставшегося, по-видимому, от недавнего ремонта крыши.

Я перешагнула через дыру в старом полу и стала задумчиво разглядывать тростник. Рядом на гвозде висел глиняный кувшин, а под ним стоял веник. Похоже было, что тростник только что свалили кучей у стены, а пол недавно подметали…

Меня заинтересовало, когда в последний раз пользовались этим кувшином и найду ли я — если наклоню его — на дне капельки воды… Однако проверить это не было никакой возможности — теперь Софья уже стояла наверху лестницы, и я слышала, как Франсис поднимается сюда.

Я быстро обернулась.

— Франсис! Здесь так здорово! Тащи сюда кинокамеру, здесь очень светло! — И радостно добавила, обращаясь к Софье: — Я так счастлива, что мы все это повидали! Знаете, у нас в Англии нет ничего подобного — ну, то есть мельницы-то, наверное, где-нибудь есть, но мне ни разу не доводилось побывать внутри. Можно, моя кузина поснимает здесь? А что, если открыть второе окошко?

Я продолжала тараторить, стараясь держаться с самым обезоруживающим видом. В конце концов,