знаешь? — спросил он и стал развертывать карту.

Варакин взглянул на карту. Да, он знал эту местность. Как тогда было здесь мирно и какая была тишина по сравнению с шумной Москвой… Он помнил названия селений, урочищ и речек…

— Говорю же, что знаю, — ответил он Бурнину.

— Тогда, значит, ты самый нужный и важный помощник для нашего начсанарма. Ты что, по обычаям твоей юности, и в этих краях ходил на охоту с блаженной памяти старым дедом?

— Конечно, ходил. Уж не в проводники ли меня к разведчикам прочишь? — шутливо спросил Варакин.

— Да, Миша, готовим и подготовим мы крепкую схватку, — серьезно сказал Бурнин, не ответив ему на вопрос. Он возбужденно поднялся и прошелся по помещению. — Покажем фашисту, как русские люди из окружения выходят! Ведь за нами Москва! Знал бы ты, какой у бойцов подъем!.. Конечно, я понимаю, что вашему брату хирургу мы тут подвалим работки. Раз драка большая, то и великая кровь, а без крови ведь, Мишка, не навоюешь!.. Сейчас пообедаем, тогда к начсанарму явись. Армия наша очень потрепана. Сначала было смятение. А все-таки подобрались и держимся, Мишка! Держимся, и в наступление пойдем, брат, и мир удивим, как мы же с тобой на подходах к Москве будем фашистов бить! — уверенно заявил Бурнин.

Михаил заметил, что Саблин слушает Анатолия, глядя на него не то чтобы дружеским, а прямо-таки влюбленным взглядом.

— Тут, брат, есть интересный план, — продолжал Анатолий. — Говорить о нем пока не положено, но твоя роль будет очень серьезная, — намекнул он.

Видимо, немцы за день устали атаковать, наступило затишье. Беспокойные аппараты утихли.

Связной Саблина отправился за обедом.

— А вот это полезная вещь! Одним вдохновением не может жить человек! — шутливо сказал Бурнин. — Бренная наша плоть всею силой стремится к горячей похлебке!..

Но Бурнину не пришлось даже взяться за ложку — его вызвал штаб армии.

— Эх, пропала похлебка! Ухожу, Михаил! — с комическим вздохом сказал Бурнин.

Он натянул шинель, не утерпел и, уже одетый, на ходу захватил со стола кусок хлеба.

— До свидания, Миша. Дай о себе знать, — от двери торопливо сказал Бурнин и с поспешностью вышел.

Эти несколько суток в штабе почти без отдыха, при постоянной напряженности каждого нерва, свалили бы с ног и богатыря. Балашов не чувствовал себя силачом. Он устал, но не позволял усталости одолеть себя, просто не позволял! Сознание возложенной на него ответственности за эти десятки тысяч людей, за их жизни, судьбу и в какой-то мере за судьбу одного из важнейших поворотов войны заставляло его просто забыть о том, что человек имеет природное право на мгновения отдыха.

«Можно ли представить себе, что человеческая голова сразу вмещает столько вопросов, что деятельность мысли направляется сразу по стольким руслам? — думалось Балашову. — Вероятно, когда- нибудь позже и сам не поверишь, просто не сможешь поверить, что ты мог работать с таким напряжением, и успевать, и вникать во все, охватывая пристальным вниманием широчайший комплекс взаимно связанных движущихся узлов!»

Главное, все за пределами этого замкнутого пространства было темно и неясно, и действовать приходилось вслепую, подменяя знание обстановки зыбкими предположительными построениями.

Бой, гремевший к западу от рубежей, созданных на Днепре, совершенно умолк. Неизвестно было, оттеснены ли дивизии правого фланга к северу и отошли в направлении Сычевки — Ржева — Калинина или они окончательно рассеяны.

В дивизию Зубова с севера начали просачиваться разрозненные группы бойцов и командиров из разбитых частей соседней армии. Впрочем, они утверждали, что их дивизии отходили к Сычевке по приказу из штаба фронта, отходили с боями, а они оставались в прикрытиях, потому и отрезаны.

Обрывки перехваченных немецких радиограмм давали основание полагать, что советские танковые бригады, высланные из Москвы на усиление армии, остановлены или разбиты превосходящими силами немцев где-то еще восточнее Гжатска. Значит, Гжатск тоже занят немцами?..

Сейчас важно было взять пленных с восточного направления, со стороны Вязьмы, где гитлеровцы теперь вели почти непрерывные танковые атаки. Приказ о захвате живых немецких танкистов Балашов отдал утром, но за день ни Чебрецов, ни Волынский, ни ополченские части выполнить приказ не сумели.

Сравнительное спокойствие немцев на западном рубеже армии не обманывало бдительности Балашова и его командиров, которые ожидали и с той стороны возможности танкового удара.

Небольшая ширина водной преграды, которую представлял собой Днепр, заставляла быть в напряжении дивизии Старюка, Дурова и Щукина, еще не испытавшие серьезных ударов противника.

Чалый тоже устал. Но неутомимый усач, может быть, в пятый или шестой раз в течение дня консультировался с Балашовым. Он тоже держал в уме столько сложно связанных объектов, что в обычное время голова не смогла бы вынести напряжения. Однако же выносила…

Теперь они и сидели над разработкою его плана перегруппировки частей для прорыва из окружения.

— Изволите видеть, Петр Николаевич… — начал Чалый. Удар от разрыва тяжелой мины посыпал из- под наката землю по каскам.

— Эко ахнула как! — невольно произнес Балашов.

— Да, изволите видеть, мин не жалеют! — отозвался Чалый.

Это его «изволите видеть» несколько дней назад Балашова раздражало. Он слышать не мог эти словечки без насмешливой неприязни ко всему чиновничьему облику Чалого. Но теперь, когда Балашов ощутил Чалого как умного воина, как неустанного, самоотверженного и заботливого человека, теперь это «изволите видеть» воспринималось лишь в виде милой детали, вроде смешной родинки на лице друга.

— Танковые атаки противника, изволите видеть, в течение дня опять развиваются с нарастающей силой в направлении правого фланга частей Московского ополчения, с востока севернее Вязьмы, и так же — с востока на левый фланг Чебрецова, южнее Вязьмы, — продолжал докладывать Чалый.

«Ведь как он впитал этот язык рапортов! Кажется, даже мыслит лишь ограниченным кругом терминов. Да может ли он хоть что-нибудь чувствовать?!» — думал вначале о нем Балашов. Но теперь он знал: да, Чалый умеет чувствовать, Чалый — прекрасный человек и верный товарищ в бою. Балашов также понял, что острая мысль Чалого характеризуется совсем не этими узкими фразами, а живым, образным представлением о соотношении борющихся сил, и он сухими словами обозначает текучесть и все колебания взаимодействующих величин. Решая свои задачи, он, может быть, глубже многих проникает в диалектику скрытых взаимосвязей, в самую сущность происходящих событий и борется против стихийности их развития. Балашову казалось важным и то, что в учете резервов Чалый всегда отмечает моральное состояние бойцов рядом с количеством станковых пулеметов или снарядов потребных калибров и наряду с числом отбитых атак противника.

— Приказ о захвате живых танкистов на Вяземском направлении еще не выполнен, — продолжал докладывать Чалый. — Из показаний пленных солдат-пехотинцев, взятых на левом фланге дивизии Чебрецова, и из личных их документов и материалов можно предположить, что противником брошены через прорыв нашего фронта две танковые группы с севера направлением Ярцево — Сычевка, а с юга — Спас- Деменск — Юхнов.

Чалый показал оба направления по карте, с которой он никогда, казалось, не расставался.

— Это я еще за два дня до прорыва предполагал, — сказал Балашов, выражая нетерпение.

— Так точно! — подтвердил Чалый. — И вот, изволите видеть, можно предположить, что около суток назад введены в дело какие-то новые силы противника для окончательного подавления и уничтожения наших частей, отрезанных западнее Вязьмы. Кроме атак противника с востока на части Московского ополчения и дивизии Чебрецова, на направлении левого фланга Волынского на стыке с дивизией Чебрецова после полудня сегодня начались также танковые атаки численностью до пятидесяти танков, — Чалый