Еще до рассвета его разбудил нарастающий, совсем близкий грохот орудий, от которого, подрагивая, дребезжали оконные стекла. Где-то рядом с деревней били два полковых миномета.
— Эх, наши дают! Дают! — весело повторяли также проснувшиеся редактор, политрук — секретарь газеты, старшина и наборщики.
Но вдруг вслед за новым раскатистым гулом политрук вскочил с койки со взволнованным восклицанием:
— Эге! Добрались!
— Где это ахнуло? — зараженный его тревогой, спросил редактор.
— Это они батарею нашу, должно быть, нащупали. У птицефермы разорвался, — предположил старшина.
— Все в укрытие! — раздалась команда.
Иван не успел натянуть сапоги, как повторился раскат взрыва. Из окошек со звоном посыпались стекла. Пахнуло ночным холодком.
— Живей! — подгонял Ивана редактор, торопливо затягивая на себе ремни снаряжения. Остальные все уже выходили.
— Товарищ старший политрук, связной с приказом из штаба! — выпалил с порога шофер.
При свете карманного фонарика редактор пробежал глазами бумагу и приказал немедленно быть готовыми к выступлению.
Убрать в автобус замаскированный в ивняке типографский движок, задвинуть в ящики кассы со шрифтом, укрыть брезентом отпечатанный, но еще не разосланный тираж — все это было делом минут… Пока они собирались, где-то невдалеке от деревни уже начали постукивать пулеметы, донеслась нестройная винтовочная стрельба, и вдруг по деревне ударило сразу несколько мин. Осветительные ракеты теперь взлетали всего в каком-нибудь километре от расположения редакции. Всем приказали дослать патроны в стволы и быть готовыми к бою. Однако в бой они не вступили. Они тронулись растянувшейся колонной в десяток штабных машин по лесной малоезжей дороге, покидая селение, где уже загорелись соломенные кровли. Высокое пламя освещало вершины деревьев. По следам ныряющей в ухабах автоколонны на дороге и рядом, в лесу, бесприцельно и беспорядочно рвались немецкие мины…
Всю ночь пропетляв по лесным дорогам, они оказались всего километрах в двадцати к востоку от прежнего расположения, обойдя Ельню с юга. На стоянке у небольшой деревушки, через которую Иван проехал всего полтора суток назад, по общему смятенному настроению и некоторой нечеткости приказов он догадался, что сейчас они не просто меняют дислокацию политотдела и редакции, а с вынужденной поспешностью отступают.
В первый миг даже сердце заныло от этой мысли. Но оптимизм, свойственный молодости, поднялся на дыбы: «Не может быть! Куда же еще отступать!»
Однако, когда колонна опять снялась с места, картина дороги заново разбудила тревогу.
Толпы беженцев торопливо шагали рядом с телегами, нагруженными наскоро сложенным скарбом и кучами ребятишек, с тоскливо мычащими коровами и телятами, привязанными позади телег. Выбиваясь из сил, они тащились пешком — с узелками, лыковыми кошелями, мешками, женщины — с грудными ребятами на руках. Колхозники и горожане с одинаково угрюмой укоризной, молча провожали глазами катившиеся к востоку автоколонны, перегруженные бойцами и командирами. Местами возле дороги валялись конские туши, покинутые в оглоблях вместе с телегами, лежали трупы гражданских беженцев, расстрелянных из пулеметов фашистской авиации. Среди них были и дети. Иногда одинокая женщина или мужчина протягивали красноармейцам ребенка, умоляя захватить его, спасти от врага, да так и исчезали из глаз позади машин в безнадежной беспомощности… Ивана охватывал стыд: «Мы, молодые, вооруженные, покидаем тут беззащитных!»
И вдруг Иван увидал возле речной переправы бойцов, которые занимали окопы вдоль берега небольшой речки, энергично устанавливали проволочные заграждения, копали противотанковый ров, устраивали артиллерийские позиции. Значит, здесь будут биться, не отступать, а стоять против фашистов! Вот в ореховой заросли разгружают машину с ручными гранатами, а какой-то веселый молоденький красноармеец набрал полную каску спелых свежих орехов. Вон спускают в окопы ящики с бутылками зажигательной смеси, бутылки поблескивают на солнце.
— Эй, братва! Налью по стаканчику! — шутливо крикнул боец проходящим мимо связистам, которые разматывают катушку, протягивая куда-то телефонную нитку…
«Да, да, здесь будут драться. Эти не унывают, готовятся к бою!» — завистливо думал Иван, глядя на эту картину. У него защемило сердце тоской. Или у него в руках не такая же винтовка, как у этих бойцов? Неужели не мог бы и он остаться хотя бы на этом же рубеже обороны, в окопах у этой речки, которой он даже не знает названия, но которая, может быть, завтра окажется вдруг известной всему миру, потому что здесь, у этой темной воды, над которой так низко склонились густые кустарники, остановится наступление гитлеровцев…
— В какой машине старший политрук? — нетерпеливо спросил Иван своего старшину.
Он еще не знал, как обратится к начальнику, какие убедительные слова ему скажет, но был уверен, что сумеет как-то добиться того, чтобы его отчислили в часть, которая будет стоять здесь на обороне.
— Его с нами нет. Он назначен комиссаром батальона и на рассвете вернулся к частям, — сказал старшина.
— А тут что? Не части?
— Разве не видишь, что только тылы?
У Ивана полегчало на душе. Так вон оно что!.. Значит, он просто чего-то не понял. Может быть, дело не так безнадежно, если отходят одни тылы!..
— А эти что же? — указал Иван на бойцов, расположившихся к обороне.
— Это не наши. Тут ополченцы позиции занимают.
Иван даже рот раскрыл.
— Как ополченцы?! — удивленно выпалил он.
— Ну как! Московское ополчение вышло на оборону, — просто сказал старшина, как будто в этом не было ничего необычного.
Иван тяжело вздохнул. Вот тебе раз! Может быть, оставаясь по-прежнему в ополчении, он теперь тоже занял бы оборону в окопах, а сейчас он вынужден отходить с тылами!..
Колонна штабных машин продолжала и в следующие сутки петлять по каким-то проселкам, то ныряя под золотые покровы берез и осенних кленов, чтобы часами маскироваться от вражеских самолетов, то снова буксуя в грязи между морями желтой и смятой пшеницы. Они уходили от половодья огня, но к вечеру оно вновь настигало их разливом оранжевых зарев, отблесками артиллерийских выстрелов, снарядных разрывов и вспышками белых, зеленых и красных ракет… Фронт перекатывался за ними, и временами дороги вели их так, что казалось — фронт чуть ли не впереди…
С горечью думал Иван о том, что те ополченцы, которые располагались над речкой, наверно, уже вступили в бой.
В неудобной позе, примостясь на узком наборном столе, наглухо прикрепленном к стенке автомашины, Иван раскачивался и подпрыгивал на ухабах. При каждом толчке шрифты, которыми была набита машина, встряхивались в кассах и громыхали, — Балашов при этом много раз соскальзывал в темноте со стола, неизменно ушибал обе коленки об острый выступ печатного станка и чертыхался. Папиросы все вышли. Иван крутил цигарку за цигаркой. Мрачные мысли не давали ему задремать. Чиркнув спичкой, чтобы закурить, он, может быть, уже в десятый раз увидал серые фигуры двоих наборщиков. Охватив скрещенными ногами свои винтовки и сидя, по-братски прижавшись друг к другу, эти ребята доверчиво спали на таком же точно обитом цинком наборном столе. Их молодые лица во сне казались простоватыми и наивными.
«Спят же спокойно люди, не мудрят, не думают ни о какой беде. А ведь они все время были поблизости от фронта. Значит, они не чувствуют ничего такого, что должно создавать особенную тревогу», — успокоил себя Иван, затягиваясь махоркой.
Спустя еще полчаса шрифты вдруг перестали громыхать, машина сбавила ход. Иван приподнял маскировочную бумагу и рукавом шинели протер вспотевшее стекло, вглядываясь в мутную темень ночи.
Машина остановилась.
