конечно, кого принимать. За соблюдением немецких приказов без вас есть кому следить, но я на вас не сержусь.
— А что случилось, Дмитрий Иваныч? — спросил Соколов, будто впервые слышал о неприятности.
— Личное столкновение, мелкие личные счеты, — ответил Тарасевич. — Господин Баграмов выступил в роли блюстителя приказов комендатуры, кинулся на меня с кулаками, ударил меня ногой, оскорбил… Не ждал я, не ждал… Очень грубо и отвратительно получилось. Не стоит и говорить… В плену, где мы все должны помогать друг другу… Не ждал! Никогда не забуду, но говорить мне об этом просто противно. Я выше всей этой мерзости.
— Может быть, я, как старший врач, — начал Соколов, — обязан здесь проявить…
— Ничего и никто не обязан! Здесь никто ничего не обязан! — трагически произнес Тарасевич. — Таков закон плена. Интеллигентности больше нет, гуманности нет. Царит произвол и кулак…
— Но Емельян Иваныч — мой помощник по санитарной части, — снова начал Соколов. — Я ведь могу от него потребовать извинения…
— Ничего вы не можете, Леонид Андреевич! Я не хочу ни о чем говорить. Я не хочу! — перебил Тарасевич. — Вот Семеныч, простой санитар, оказался интеллигентнее господина Баграмова… Идите, Семеныч, я не сержусь на вас, право. Идите, — обратился он к Муравьеву.
Тот вышел.
— Вы разве были с Емельяном Иванычем раньше знакомы? — спросил Соколов.
— Были, были… к сожалению, были!.. Разрешите не говорить об этом, — с благородным негодованием оборвал Тарасевич.
На этом все было должно и закончиться. Тарасевичу было невыгодно самому раздувать скандал. Ведь в самом деле не кто иной, он нарушил немецкий приказ, он принял немецкого военнослужащего и получил от него сигареты. Да, видно, не очень хотелось ему давать объяснения и о прежних своих отношениях с Баграмовым…
На следующий день после конфликта между Баграмовым и Тарасевичем власовские пропагандисты уехали, пробыв в лагере в общей сложности десять дней.
Еще сутки спустя после их отъезда с утра Мартенс разговорился о них с Лешкой.
— Ух, до чего их немцы не любят, Леша! — вполголоса говорил он, сидя в своей клетушке вдвоем с Любавиным. — А ведь Тарасевич-то, доктор, им заявление подал! В армию хочет…
Лешка даже не сморгнул.
— А толстый власовец мне на прощание сказал, что я дурак: не вижу, что в лагере захватили власть комиссары, — продолжал Мартенс. — Как думаешь, правда?
— Не любят их русские, в морду им наплевали, башки оторвать грозились. Испугались они, — сказал Лешка. — Им теперь и в Берлине небось комиссары все будут сниться!
Мартенс ушел, вызванный в главную комендатуру.
Тотчас же в помещение абверовской канцелярии к Лешке зашел писарь лазаретной канцелярии Бегунов, тихий человек с мягкими, интеллигентными манерами, приятным лицом и огромными, подлинно голубыми, удивительной чистоты глазами — единственный в ТБЦ человек, не чуждавшийся Тарасевича.
— Господин Мартенс срочно запрашивал номера больных в двадцатом бараке, — сказал он. — Вот я записал. Пожалуйста, передайте немедленно. Разыщите его где-нибудь. Он сказал, что ему надо срочно…
Любавин удивился: Мартенс обычно только через него заказывал в канцелярию списки.
— А это что за бумажка? — спросил Любавин, заметив какой-то лишний листок, исписанный по- немецки.
— Тише, пожалуйста, тише! — испуганно остановил Бегунов, виновато оглядываясь. — Вы все после узнаете! Мартенсу передайте…
Лешка пытался понять заявление, принесенное Бегуновым и написанное по-немецки, но не сумел его прочесть. Он разобрал только подпись Тарасевича.
Мартенс явился четверть часа спустя.
— Вот, господин переводчик, почитайте, письмишко любовное от Тарасевича получил через писаря Бегунова, — сказал Безногий, делая вид, что ему известно уже содержание этой бумажки.
Мартенс молча прочел.
— Боится! — сказал он. — А что теперь делать? Гауптман срочно вызван в Центральный рабочий лагерь. А мы с тобой сами как же его арестуем? Гауптман вернется, прикажет — тогда изолируем в карцер…
— Ничего не случится с ним, зря он трусит, господин переводчик! — быстро сообразив, подхватил Любавин.
Следовало, казалось бы, немедленно сообщить обо всем в Бюро. Но день сложился таким образом, что Лешка оказался у Мартенса как на цепочке. Он не мог освободиться до позднего вечера. Мартенс его захватил с собою в главную комендатуру, потом вместе с Мартенсом, по приказу гауптмана, они пошли в ТБЦ вызывать Тарасевича и Бегунова, потом их обоих отвели в лагерную тюрьму, и, наконец, до вечера сидели в абверовской канцелярии, задержавшись долго после отбоя…
После назначения санитарным фельдшером Баграмов переселился из аптеки в писарской барак.
Емельян «перестроился» — он рано ложился спать и вставал с первым светом летней зари, чтобы идти в аптеку писать.
На этот раз он только успел заснуть, как кто-то во мраке лег с ним рядом на койку.
— Тише, молчи, отец! Это я, Лешка. К Юрке хотел, да поздно, а дело не ждет, — прошептал ему в ухо Любавин.
— Что случилось? — тревожно спросил Баграмов, с которого мигом слетел всякий сон: без крайней срочности Лешка к нему не пришел бы.
— Беда! Какой-то донос. Наверно, от власовцев. Большой список людей. В руки мне Мартенс не дал. Я думаю — Тарасевич…
Лешка вдруг оборвал фразу, замер, прислушиваясь.
— Немцы! — шепнул он и отпрянул куда-то во мрак.
Возле барака послышались громкие голоса. Сквозь шторку затемнения скользнул яркий свет ручного фонарика.
Топот нескольких человек раздался в тот же миг по крылечку и в тамбуре.
— Auf! Hande hoch! [Встать! Руки вверх!] — крикнул оберфельдфебель, входя в барак с поднятым пистолетом и с зажженным фонариком.
Еще два ярких фонаря брызнули светом в барак от двери.
За оберфельдфебелем появился Мартенс, за ними — двое солдат с автоматами,
Мартенс вышел вперед и, подставив под свет фонаря бумагу, стал громко читать список:
— «Ломов Юрий». Здесь?
— Нет, — отозвался кто-то из пленных, стоявших в одном белье с поднятыми руками.
— «Кумов Николай»!
— Нет, — ответили два-три голоса разом.
— «Баграмов Емельян»! — прочел Мартенс.
— Я, — отозвался Баграмов.
— Raus, weg! Hande hoch! [Выходи! Живей! Руки вверх!] — крикнул оберфельдфебель, указывая ему пистолетом на дверь. Баграмов как был, в белье, шагнул к двери.
— Оденься! — приказал Мартенс.
Емельян стал разбирать одежду.
— «Барков Василий»! — прочел дальше Мартенс.
— Нет, — откликнулся кто-то.
Оберфельдфебель обвел барак фонарем и заметил человека, который старался укрыться за
