— Замок сломаешь! — угрюмо добавил Муравьев. — Ишь бойкий какой! Сказал бы, что тебе обыск делать или в измену нашего доктора агитировать, — я бы тебя допустил, а раз ты больной, то иди-ка ты в свой лазарет, а то я ведь и в абвер доложу, что немцы повадились в перевязочную зачем-то. Может, ты фронта боишься. Пакость какую-нибудь над собой устроишь, а русским врачам за тебя отвечать!
— Да ты что, сбесился, старый?! — прикрикнул власовец.
В этот момент подошел Тарасевич.
— Что тут такое? Здравствуйте! Что случилось? — спросил он пропагандиста.
— Вот немец пришел на прием, — пояснил Муравьев, — а я и гоню его! Русским врачам запрещается немцев обслуживать!
— Не ваше дело, Семеныч, указывать, что запрещается. Врач сам за себя отвечает, — с достоинством, сухо и строго сказал Тарасевич.
— Бефель ист бефель! — настаивал Муравьев со спокойствием, но упорно. — Спросите штабарцта, коли не верите мне. И Леонид Андреич вам не дозволит!
— Вот что, Семеныч, это не ваше дело! — резко сказал Тарасевич — Мне не нужны санитары, которые распоряжаются, кого мне принимать. Отпирайте-ка дверь!
В это время вошел фельдшер Милочкин, работавший в перевязочной.
Муравьев отпер дверь.
— Товарищ фельдшер! Ты в очередь вызывай. Немец после пришел! — сказал больной, ожидавший очереди.
— Немцев в нашем лазарете принимать запрещается, Дмитрий Иванович! — подал реплику Милочкин.
— Вы что, сговорились?! — вспылил Тарасевич. — Идите! — сказал он власовцу, решительно пропуская его впереди себя в дверь перевязочной.
— Ну, делайте, что надо, сами. Я тут ни при чем! — сказал Милочкин, однако входя в перевязочную следом за Тарасевичем.
И Тарасевич сам занялся власовцем, у которого оказался фурункул на шее.
Когда власовец вышел из перевязочной, ни одного больного за дверью уже не было.
— Следующий! — позвал Милочкин. — Где же больные? — спросил он у Муравьева.
— Ушли по баракам, — ответил тот. — Говорят, как-нибудь обойдутся…
— Убирайтесь вон! Мне такой санитар не нужен! — прикрикнул Тарасевич на Муравьева. Он побледнел от досады и злости. — Не нужен мне такой санитар!
В это время Баграмов на крылечке обшаркал ноги о тряпку и, стуча своей палкой, вошел в перевязочную. Ему уже было известно все от больных, ушедших с приема, но он сделал вид, что еще ничего не знает и просто зашел, услышав шум.
— Семеныч у нас самый образцовый из санитаров, потому и назначен в такое место, как перевязочная, где нужна абсолютная чистота. Что случилось?
— У вас, господин Баграмов, он, разумеется, на отличном счету! — резко и подчеркнуто сказал Тарасевич. — А мне таких санитаров не нужно!
— И фельдшера вам, конечно, не нужно такого, как я? — вставил Милочкин.
— И фельдшера мне такого не нужно, который стоит болваном и не помогает врачу во время приема! — выкрикнул Тарасевич.
— Во время приема немцев, — поправил Милочкин. — А я не хочу идти в штрафной лагерь! Я не имею права обслуживать немцев!
— И я про то говорю! — подхватил Муравьев.
— Как немцев?! — «удивленно» воскликнул Баграмов. — Да ведь за это и Леониду Андреичу будет скандал от штабарцта! А вас, господин Тарасевич, просто в колонну пошлют, запретят работать врачом! Вы знаете, чем это пахнет! Какой-нибудь фурункулез у него пойдет или флегмона случится, он от фронта отлынивать будет, а русским врачам отвечать!..
— А кто больных сагитировал уходить? — закричал Тарасевич.
— А кто их агитировал! Посмотрели, что вы не хотите их принимать, да ушли, — сказал Муравьев с полным спокойствием. — Обиделись наши больные, говорят: «Этот доктор за сигаретки, видать, работает, а у нас сигареток нету!»
— Угадали они, Дмитрий Иваныч! — засмеялся Милочкин.
Тарасевич побагровел.
— При чем тут сигаретки?!
— Как при чем! — возразил фельдшер. — Десять штук сигарет по лагерной цене будет пять паек хлеба — как раз буханочка. Очень просто при чем!..
— Я не просил с него сигарет! Я могу ему возвратить сигареты! — почти истерически закричал Тарасевич. — Это травля! Предвзятая травля!..
— Ах, вот что?! — воскликнул Баграмов, потеряв и без того трудно ему дававшуюся выдержку. — На взятку польстился?! На взятку от немца?! А теперь обвинять людей в травле?! — Баграмов дрожал от злости. Конечно, не сигаретки его взбесили, но сигаретки переполнили меру накопившейся в нем человеческой ненависти к Тарасевичу. — Вон, сукин сын, вон отсюда!..
И прежде чем Муравьев успел сделать какой-нибудь предупредительный знак, прежде, чем Милочкин остановил его, Баграмов сгреб за шиворот Тарасевича, толкнул его к двери и поддал ему сапогом под зад так, что тот слетел со ступенек и растянулся между бараками.
— Взяточник, сукин сын, сигаретчик! — кричал Емельян ему вслед.
На шум из аптеки уже прибежали Юрка и двое помогавших ему в работе товарищей; из соседних бараков вышли больные, удивленно смотрели на происходившее.
— Товарищ старший фельдшер, товарищ старший! — взывал Семеныч. — Господин Тарасевич! Да что же такое случилось? Вы извините меня, не хотел я таких неприятностей, право! — хлопотал он, отряхивая налипший песок с Тарасевича. — Ведь сами больные-то разошлись, никто их не уговаривал, право! — уверял Муравьев врача.
— Спасибо, Семеныч, я на вас не сержусь. Вы тут ни при чем… — отозвался Тарасевич, растерянный, ошалевший от неожиданности.
Весть о скандале, разразившемся в перевязочной, облетела мгновенно весь лазарет.
Тарасевич тотчас, не ожидая конца рабочего дня, ушел во врачебный барак.
— Нечего сказать, конспиративный метод! Хорош, голубчик! — отчитывал Муравьев Баграмова. — Пошлют теперь тебя к чертовой матери в штрафной лагерь! Писатель! Нервный субъект!.. Никакой ответственности. Тут мой прямой начальник был — Милочкин, очень правильно рассуждал, припер негодяя к стенке, а ты ему взял да все дело испортил… Никакой дисциплины, ни воли, ни соображения! Герой, подумаешь!
Баграмов угрюмо отмалчивался. Он и сам понимал, что срыв его неоправдан, нелеп и опасен.
— Придется идти мне теперь к этой сволочи, просить извинения, — сказал Муравьев.
— И совсем ни к чему еще унижаться! — не сдавался Емельян.
— Здравствуйте! Унижаться! Право, я думал, Что ты умнее, Емельян Иваныч! — отозвался Муравьев. — О каком унижении речь? Я говорю о необходимости выправить положение, а ты о чем?!
Муравьев направился к Тарасевичу. Милочкин поспешил предупредить о происшествии Леонида Андреевича, чтобы разговор между Муравьевым и Тарасевичем происходил при нем. Соколов вошел в барак прежде «Семеныча». Тарасевич лежал на койке.
— Разрешите к вам обратиться, Дмитрий Иваныч, — сказал Муравьев, постучав у двери и скромно встав у порога.
— Что вам, Семеныч? — устало отозвался Тарасевич.
— Чувствую себя виноватым, доктор. Вроде как-то из-за меня неприятность вышла. А ведь я не хотел неприятности. Я только власовцу насолить хотел. Не люблю их, изменников… Вы небось их тоже не любите…
— Ну что же, Семеныч, вы санитар отличный, трудолюбивый. Указывать доктору вы не имели права,
