винтовками.

— К обороне! — скомандовал Пимен.

Солдаты молча били их прикладами и дубинками, валили на пол и каблуками топтали голые тела поверженных. Пленные дрались. Но что могли сделать голые, безоружные люди?!

Новый свисток, и солдаты исчезли.

В помещении остались лишь окровавленные, избитые пленные. Многие не в силах подняться с бетонного пола, поддерживая друг друга, жались к промерзшим стенам, чтобы на них опереться.

— Думать дают одна половина час. Кто надевай, выходи получать пища. Кто не хотит, на себя пеняйся! — объявил репродуктор.

— А здорово мы, товарищи, разогрелись с ними! Ух, я своему солдатишке как морду набил! — воскликнул, бодря друзей, Задорожный.

— И вправду теплее стало! — подхватили другие.

— Я одному, должно, ухо вышиб насквозь!

— Я в морду дал каблуком…

— А я ухватил дубинку да его же дубинкой его по морде! — хвастливо крикнул Еремка Шалыгин. Вокруг засмеялись на похвальбу «пацана».

— А где же дубинка, Еремка? Ты, должно, пожалел его, что ее воротил назад? — насмешливо спросил его кто-то.

— Не, вот она! — неожиданно заявил Еремка. — Нате вам ее, дядя Федот Андрияныч, — сказал он, подавая трофей Задорожному.

— Вот так да! Молодец, пацан! Ну и Еремка! — раздались восхищенные голоса.

Опять зазвучала та же песня, но сквозь напев ее слышались брань и проклятия. Пленные рвали белье, делали перевязки друг другу, жались теснее, стараясь согреться в куче.

— Если снова наскочут, вырывай дубинки, винтовки, бей, не спускай! — глухо гудел Трудников. — Обувь снять, у кого каблуки хороши — по мордам каблуками!

Кто-то в сумерках тронул его за плечо:

— Товарищ Пимен, а может, для виду нам сдаться? Трудников узнал переводчика Женьку.

— Струсил, что снова бить станут? — в упор спросил Задорожный, который был рядом.

— Да что вы, Федот Андрияныч! Что вы! Я так, советуюсь…

— Ну, смотри! Штрейкбрехером станешь — убьем!

— Да разве же я человек не советский! — воскликнул Женька…

Солдаты снова ворвались с двух сторон разом. Свалка шла бурная. Кое-кому удалось одолеть солдат. На них наседали с отчаянием. Молчаливые немцы в этой схватке прорвались вдруг русской отчетливой непристойнейшей бранью…

— Товарищи, это же власовцы! Русские гитлеровцы! Бей их вдвойне, проклятых! — выкрикнул Трудников.

— Насмерть лупи изменников! — закричал Федот.

— Комиссар, сволочь! Жид! — выкрикнул власовский унтер.

Солдаты враз впятером накинулись на Федота. Вся битва теперь шла вокруг него. Разъяренные голые люди, обезоруживая солдат, били их прикладами, тыкали лбами и колотили затылками о бетонный пол.

Свисток прервал свалку. Солдаты выскочили наружу.

— Ахтунг! — прозвучало из репродуктора, покрывая шум возбуждения, царивший в предбаннике. — Арест до утра. Когда подъем, по сигнал одевайся. Завтрак — хлеб, зуппе… Гуте нахт! — насмешливо заключил фашист.

— Пимен Левоныч! Друг! Трудников! — окликали недвижного разведчика товарищи.

— Дядя Федот Андрияныч! Дяденька-а!.. — жалобно звал «пацан» Задорожного в другой кучке людей. Но Задорожный лежал мертвым.

— Товарищ Трудников! Пимен Левоныч! — с другой стороны помещения теребили другого товарища.

Тот оставался без сознания. Лицо его было неузнаваемо изувечено каблуками.

Товарищи уложили Трудникова на кучу белья, прикрыли шинелью.

— Водицы бы брызнуть в лицо! Но дверь в душевую была заперта. Пимен очнулся. Грудь была стеснена, и от каждого вздоха, как говорится, «душа расставалась с телом».

— Пи-ить!

Пить было нечего.

— К чертям! — простонал Пимен, силясь сбросить с себя немецкую шинель.

— Да ведь только прикрыли! Холодно! — объяснял ему кто-то из товарищей.

— Наплевать… Уберите, — захрипел он бессильно. Его обняли с двух сторон, грели телами.

— Товарищи, дорогие! — вдруг послышался шепот из репродуктора. — Не поддавайтесь измене. Крепко вы дрались…

— И тебе попало? — громко спросил кто-то у двери, поняв, что солдат караулит дверь.

— И мне, — услышав голос, ответил тот. — Здорово дрались. На вас поглядишь — и радость и слезы!

— А ты лучше не плачь! Ты воды принеси!

— Боюсь сойти с места. Я на посту, — прошептал репродуктор.

— Ну и сволочь! Тогда и не лезь. Нам на кой твое покаяние, сука несчастная!

Разговор прервался. Стояла ночь, карбид истощился, и лампешка угасла, но спать было невозможно. Все маялись в молчаливом движении, сбившись в кучу и время от времени меняясь местами, чтобы дать согреться и крайним. Многих утомили тяжкие мысли.

— А мы, товарищи, як поросята у мамы; от также крайни в сэредку суюцця! — вдруг громко сказал кто-то.

В ответ послышался сдержанный и невеселый смех.

— Холодно, да не голодно — в полбеды, а беда — как холод да вместе голод! — подал голос кто-то во тьме.

— Замолчь, не дразни кишку! — остановили его.

Кто-то спохватился переводчика Женьку. Стали кликать и не нашли. Поняли, что, пользуясь суматохой, он все же сбежал.

— Скакнул козел на сытны корма! — пошутил кто-то. Все по-прежнему невесело засмеялись. Из репродуктора ближе к утру раздался голос, должно быть сменившегося власовца-часового:

— Эй вы, лучше сдавайтесь! Вашему комиссару с утра расстрел, и остальным то же будет, кто станет мутить. Как свисток на подъем, так враз одевайтесь, а то собаками будут травить!

— А ты чем не кобель?! — бодрясь, крикнули через дверь.