щеки, не ощущал душного запаха хлорной извести, камфоры и лизола. Иногда он слышал хрипловатый голос, казалось — знакомый с детства, который порождал ощущение тепла, покоя и мира. Хотелось назвать его ласковым именем — «няня», «папа»… Этот голос, обращаясь к кому-то, что-то мягко ворчал, за что-то отчитывал.
— Ну что, бока отлежал? Давай поверну, — говорил он. — Нет, так ничего не выйдет… Я, брат, сам не ахти как силен! Ты меня обними за шею. Вот так… Ну вот и ладно. Теперь тебе легче будет…
— А ты что? Опять тебе пить? — обращался он к кому-то другому.
— Алеша, Алеша, не вскакивай! Доктор сказал, что еще нельзя. Позови, я подам, что надо…
— Товарищ Суровцев, как ваш сосед? Держит градусник? Вы у него осторожно возьмите… Не стряхивайте, я сам! Разобьете, и не достанем другого. Ну как у него?
Вдруг скрипнула дверь, что-то стукнуло.
— Иваныч! Комиссия! Немцы! — испуганно выкрикнул кто-то.
Балашов в первый раз в тревоге открыл глаза, взглянул и зажмурился. Он узнал страшную обстановку пленного лазарета, — хоть это была и другая палата, но те же железные койки без тюфяков, те же недвижные кучки шинелей.
Смятение, ворвавшееся откуда-то из другого мира, тревожный возглас: «Комиссия! Немцы!..» — заставили его с содроганием окончательно все припомнить. Иван застонал, как от острой физической боли…
— Achtung! — раздалась команда невыносимо гнусным, пронзительным голосом.
Еще нигде во всем мире, никто, никогда не командовал «смирно» больным и раненым. Только фашисты могли изобрести порядок, по которому при входе в палату начальства из «высшей расы» подавалась эта команда. Ходячие должны были вскочить, а лежачие вытянуть руки вдоль тела и головы повернуть на «начальство».
Иван опять приоткрыл глаза.
Фашистский главврач, рослый и важный немец «оберштабартц», за ним гестаповский гауптман, немецкий фельдфебель, а в хвосте — угодливой походкой седой и ничтожный, похожий на гриб, старший врач отделения Коптев и за ними солдат-санитар вошли в изолятор.
— Потапянц Якоб, — вызвал фельдфебель, глядя в бумажку.
— Я, — отозвался больной, лежавший наискосок от Ивана. Вся «комиссия» подошла к нему. Коптев сдернул с больного шинель. Солдат в резиновых красных перчатках нагнулся к больному и стал его раздевать.
— Как твой фамилия? — по-русски спросил гестаповец.
— Потапянц.
— Еврей?! — крикнул гестаповец.
— Армянин.
— Юде?! — крикнул гестаповец.
— Нет… армянин… — дрогнувшим голосом произнес больной.
— Что ви, господин доктор, скажет? Это есть обрезание? — обратился гестаповец к Коптеву.
— Яволь, герр гауптман. Обрезание, — утвердительно сказал Коптев. — Какой же ты армянин? — крикливо вскинулся он на Яшу. — У армян обрезания не бывает! Армяне ведь христиане!..
— Genug![28] — махнув рукой, заключил гестаповец. — Кто есть еще юде? — громко спросил он у больных. Все молчали.
— Смотреть всех! — скомандовал гестаповец.
И дикая процедура общего «расового осмотра» обошла весь изолятор. Врач Коптев сдергивал шинели с больных, солдат в красных перчатках копался в одежде…
— Achtung!
«Комиссия» удалилась.
Старший врач отделения Коптев с первой минуты знакомства проявил внимание к Баграмову. Узнав, что он литератор, Коптев распорядился, чтобы его положили на койку возле стены, — на этих пристенных койках больные лежали по одному, это считалось «комфортом». Коптев сам не раз осматривал его ногу, заботливо спрашивал о самочувствии, приносил ему даже книги для чтения.
Баграмов не раз разговаривал с Коптевым, хотя Чернявский предупредил его, что со старшим врачом лучше быть осторожным.
— Да что вы, Илья Борисыч! Нельзя же быть таким подозрительным! Мы все советские люди, — решительно возразил Баграмов. — Недоверие разъединяет нас, доктор, а нам надо ближе, теснее сплотиться перед врагами…
— Может быть, вы, Емельян Иванович, и правы, но мне этот мой коллега не нравится. И еще кое-кто из врачей на него смотрит так же, как я, — возражал Чернявский.
И вот теперь Коптев участвовал в гнусном осмотре, грубо кричал на больного, угодливо помогал фашистам!..
«Вот тебе и доверие и сплочение!» — с горечью думал Баграмов.
Четверть часа спустя Волжак, а за ним второй санитар с носилками вошли в изолятор.
— За Яшей, — сказал Емельяну Волжак.
— Как за Яшей?! Зачем?!
— В Белый дом. Туда собирают евреев…
— У Потапянца же сорок температура! — сказал Баграмов. — Я его не могу отправлять.
— О чем разговор?! — вдруг явившись в дверях, начальственно выкрикнул Коптев. Приниженность, которая при немцах выражалась в каждом его движении, вдруг исчезла.
— Я говорю: у больного — сорок, — отчетливо повторил Баграмов.
— Хоть пятьдесят! — раздраженно отозвался Коптев. — Командование приказало доставить «их» всех в Белый дом…
— Вы врач? — вызывающе спросил Баграмов, глядя в упор в лицо Коптева. — Вы русский, советский врач?
— Не вам проверять мой диплом! — Коптев побагровел и выкатил серые наглые глаза.
— Ни дипломов, ни фашистских партийных билетов я не проверяю. Я говорю врачу Красной Армии: у больного — сорок! Вы слышали?
— Санитары, несите еврея! — сухим приказом оборвал препирательства Коптев.
— Ну, как сказал Иисус другому Иуде: «Что делаешь, делай скорей!» — с бессильным негодованием заключил Емельян.
— Забываешься! Ты, санитар! Выброшу вон! Камни ворочать пойдешь! — бешено визгнул Коптев. — Выносите еврея! — скомандовал он и, багровый от злости, напыжившись, вышел.
— Прощайте, товарищи! — дрогнувшим голосом произнес Яша, лежа уже на носилках.
Баграмов пожал ему руку, наклонился, поцеловал.
— Ничего, отец! Наше дело правое, мы победим! — силясь держаться бодро, сказал Яша.
Иван, наблюдавший все это, устало закрыл глаза. Ломило всю голову сразу — виски, затылок и темя… Он застонал.
— Ну что, Балашов, очнулся? — спросил Емельян, наклоняясь к нему.
— Лучше бы уж… не очнуться… — прошептал Иван.
— Ничего, ничего, мужчина! Терпи, не сдавайся! — сказал Баграмов бодрящим, отеческим тоном. — Держись!
Голос этого человека напомнил опять Ивану что-то далекое, теплое и родное. Захотелось ему подчиниться, ответить согласно и бодро, как тот ожидал.
— Есть терпеть, не сдаваться! — собрав все силы, шутливо ответил Иван.
— Ну вот, так-то и лучше! — одобрил Баграмов. — Что тебе? Пить?
— Пить, — подтвердил Иван,
Он приник к эмалированной кружке и поразился. Старик подал ему… Что такое?! Мясного бульона? И это не бред?.. Иван жадно выпил, а седобородый как ни в чем не бывало повернулся к другому, к третьему…
