– Что значит – не могу? – завизжал Юрковский. Было слышно, как он тяжело дышит.
– Уходи, уходи, не надо сюда… – бормотал Михаил Антонович. – Ничего не выйдет… Не надо, не надо…
– Так вот в чем дело, – сказал Юрковский. – Что же ты молчал? Ну, это ничего. Мы сейчас. Сейчас… Эк тебя угораздило…
– Скорость, скорость… – рычал Быков.
Капитан Корф, перекосив веснушчатое лицо, навис над клавишами управления. Перегрузка нарастала.
– Сейчас, Мишенька, сейчас… – бодро говорил Юрковский. – Вот так… Эх, лом бы мне…
– Поздно, – неожиданно спокойно сказал Михаил Антонович.
В наступившей тишине было слышно, как они тяжело, с хрипом, дышат.
– Да, – сказал Юрковский. – Поздно.
– Уйди, – сказал Михаил Антонович.
– Нет.
– Зря.
– Ничего, – сказал Юрковский, – это быстро.
Раздался сухой смешок.
– Мы даже не заметим. Закрой глаза, Миша.
И после короткой тишины кто-то – непонятно, кто, – тихо и жалобно позвал:
– Алеша… Алексей…
Быков молча отшвырнул капитана Корфа, как котенка, и впился пальцами в клавиши. Танкер рвануло. Вдавленный в кресло страшной перегрузкой, Жилин успел только подумать: «Форсаж!» На секунду он потерял сознание. Затем сквозь шум в ушах он услыхал короткий оборвавшийся крик, как от сильной боли, и через красную пелену, застилавшую глаза, увидел, как стрелка автопеленгатора дрогнула и расслабленно закачалась из стороны в сторону.
– Миша! – закричал Быков. – Ребята!
Он упал головой на пульт и громко, неумело заплакал…
…Юре было плохо. Его тошнило, сильно болела голова. Его мучил какой-то странный двойной бред. Он лежал на своей койке в тесной, темной каюте «Тахмасиба», и в то же время это была его светлая большая комната дома на Земле. В комнату входила мама, клала холодную приятную руку ему на щеку и говорила голосом Жилина: «Нет, еще спит». Юре хотелось сказать, что он не спит, но это почему-то нельзя было делать. Какие-то люди, знакомые и незнакомые, проходили мимо, и один из них – в белом халате – нагнулся и очень сильно ударил Юру по больной разбитой голове, и сейчас же Михаил Антонович жалобно сказал: «Алеша… Алексей…», – а Быков, страшный, бледный как мертвец, схватился за пульт, и Юру кинуло вдоль коридора головой на острое и твердое. Играла печальная до слез музыка, и чей-то голос говорил: «…при исследовании Кольца Сатурна погибли генеральный инспектор Международного управления космических сообщений Владимир Сергеевич Юрковский и старейший штурман-космонавт Михаил Антонович Крутиков…» И Юра плакал, как плачут во сне даже взрослые люди, когда им приснится что-нибудь печальное…
Когда Юра пришел в себя, то увидел, что находится действительно в каюте «Тахмасиба», а рядом стоит врач в белом халате.
– Ну вот, давно бы так, – сказал Жилин, печально улыбаясь.
– Они правда погибли? – спросил Юра.
Жилин молча кивнул.
– А Алексей Петрович?
Жилин ничего не сказал.
Врач спросил:
– Голова сильно болит?
Юра прислушался.
– Нет, – сказал он. – Не сильно.
– Это хорошо, – сказал врач. – Дней пять полежишь и будешь здоров.
– Меня не отправят на Землю? – спросил Юра. Он вдруг очень испугался, что его отправят на Землю.
– Нет, зачем же, – удивился врач, а Жилин бодро сообщил:
– О тебе уже справлялись с «Кольца-2», хотят тебя навестить.
– Пусть, – сказал Юра.
Врач сказал Жилину, что Юру надо через каждые три часа поить микстурой, предупредил, что придет послезавтра, и ушел. Жилин сказал, что скоро заглянет, и пошел его проводить. Юра снова закрыл глаза. Погибли, подумал он. Никто больше не назовет меня кадетом и не попросит побеседовать со стариком, и никто не станет добрым голосом застенчиво читать свои мемуары о милейших и прекраснейших людях. Этого не будет никогда. Самое страшное – что этого не будет никогда. Можно разбить себе голову о стену, можно разорвать рубашку – все равно никогда не увидеть Владимира Сергеевича, как он стоит перед душевой в своем роскошном халате, с гигантским полотенцем через плечо и как Михаил Антонович раскладывает по
