россиян. Они остались верны ему. И солдаты и офицеры сражались за него, погибая в неравной борьбе. После Октябрьского переворота сотни тысяч человек покинули родину, не меньшее число влилось в ряды Доброволии. Генерал Деникин в своей политической программе в какой-то степени наследовал тенденции Временного правительства в отношении земельного вопроса, предложив крестьянам платить помещикам арендную плату за землю в размере одной пятой стоимости урожая. Оставшиеся на родине кадеты, эсеры, меньшевики, даже входящие в Советы рабочих и солдатских, а позднее – и крестьянских депутатов, даже сочувствующие им, были переправлены большевиками в тюрьмы и лагеря.

Молодой начинающий писатель Михаил Булгаков в новелле «Город-сад» точно отмечает конец «беспечального времени», обозначая его 1917 годом. Находясь в городе Владикавказе и работая там в подотделе искусств, он пишет несколько пьес, в том числе пьесу «Братья Турбины», уничтоженную им самим как несовершенное произведение. В местной газете «Коммунист» за 1919 год появилась разгромная рецензия на эту пьесу, по которой можно судить о взгляде Булгакова на людскую толпу. Послушаем электорат большевиков: «Мимо такой поверхностной обрисовки бытовых эпизодов из революционной весны 1905 года, мимо такой шаблонной мишуры фраз и психологически тусклых, словно манекены, уродливых революционеров мы прошли бы молча. Слишком плоски эти потуги домашней драматургии. Автор устами резонера в первом акте, в сценах у Алексея Турбина с усмешкой говорит о „черни“, о „черномазых“, о том, что царит искусство для толпы „разъяренных Митек и Ванек“. Мы решительно и резко отвечаем, что таких фраз никогда и ни за какими хитрыми масками не должно быть. И мы заявляем больше, что, если встретим такую подлую усмешку к „чумазым“ и „черни“ в самых гениальных страницах мирового творчества, мы их с яростью вырвем и искромсаем на клочья…»

Великий поэт Осип Мандельштам посвятил Александру Федоровичу прекрасные стихи, полученные им уже в Америке. Жаль все-таки, что письмо Павлы Тетюковой не нашло адресата в 1917-м, возможно – по причине плохой работы Министерства почт и телеграфов, на что она указывала. В этом письме она предостерегала премьера-председателя о грозной опасности для революции со стороны Ленина, о непонятной ей мягкости по отношению к нему. Своевременное и полезнейшее предупреждение, честное и открытое. В этом вопросе Павла Тетюкова была совершенно права.

Нет ничего удивительного в том, что с Керенским спорили некоторые интеллигенты, а почему бы и нет – он не был прокурором в последней инстанции, мог ошибаться и ошибался, но не в вопросах правовых, юридических. Другой писатель русского зарубежья, Иван Федорович Наживин, автор известной повести «Распутин», человек безусловно талантливый в своей художественной, не документальной прозе, попытался выявить юридические промахи Керенского, нафантазировав некоторые сценки, якобы имевшие место в его жизни. Встреча с плененным царем:

«Керенский. А вы знаете, полковник, мне удалось провести закон об отмене смертной казни, из-за которого мы столько воевали с вашим правительством. Это было очень нелегко, но это было нужно хотя бы из-за вас только…

Царь (удивленно). То есть как из-за меня?

Керенский (несколько смутившись). Ну… Вы же знаете, что не всегда революции заканчиваются для монархов благополучно.

Царь. Если вы это сделали только из-за меня, то это все же большая ошибка. Отмена смертной казни теперь окончательно уничтожит дисциплину в армии. Я скорее готов отдать свою жизнь в жертву, чем знать, что из-за меня будет нанесен непоправимый ущерб России».

Еще одна сценка. Встреча Керенского с одним из членов верховной следственной комиссии для расследования преступлений старого правительства, молодым реально мыслящим юристом:

«– Дела наши принимают довольно неожиданный поворот, Александр Федорович… – сказал тот, закуривая. – В главных чертах наша комиссия, можно сказать, свое дело закончила, но… – замялся он немного, – но результаты получились довольно неожиданные: никаких преступлений, о которых столько кричали в печати и Дума, не оказывается… Был, если хотите, недалекий и странный монарх, истеричная и чрезвычайно суеверная императрица, были глупость, невежество, легкомыслие их окружения – все, что вам угодно, но никакого германофильства, никакой измены, ни тайных радио – ничего не было. Мало того: не было никаких оргий, никакого разврата, о которых кричит улица и сейчас. Более всего обвиняли в этом Вырубову – вот, не угодно ли, медицинский акт, медицинский акт, подписанный целым рядом почтенных имен, из которого видно, что она – девственница…

– Но, позвольте… – поднял брови Александр Федорович. – Она же замужняя женщина…

– И тем не менее вот акт…

– И, кроме того, вы говорите о главных героях Думы. А окружение? – заметил Александр Федорович.

– То же самое: много глупости, много невежества, много нечистоплотности, карьеризма, но состава преступления нет. И даже в жизни самого Распутина против многого можно возразить с точки зрения этической, но с точки зрения криминальной он не уязвим… Таких широких, разгульных натур очень много… В конце концов мы мучали и мучаем совершенно невинных людей.

– Революция – не сладкий пирожок. Вы напрасно так волнуетесь. Впрочем, положение наше, говоря деликатно, довольно дурацкое, – соглашается Керенский.

– И даже очень… Единственный выход, который остается правительству и верховной комиссии, это делать вид, что следствие продолжается, и – молчать… Вы скажете, а арестованные? Надо как-нибудь выкручиваться… Отпустим их на поруки, что ли, а когда все эти впечатления сгладятся, скажем правду…

– Революция – не сладкий пирожок, – повторил Керенский.

– Мы утешались этим положением слишком часто и вот плоды…

Керенский – он был очень вымотан – удержал зевок.

– Ну, завтра мы обсудим все это вместе…

Вошел в огромную спальню свою – это была спальня Александра III».

Иван Наживин не упускает случая уколоть Керенского по бытовой линии. Писатель вправе допустить художественный вымысел, но при этом не должен уходить от фактического характера и поступков героя. Было известно, что Керенский не имел никакого отношения к убийству Распутина, поспешил в Царское Село, чтобы спасти Вырубову от гнева народа, видевшего в ней царскую прислужницу. Пока находился у власти, спасал царя и его семью от расправы с ними. А, увидев разложение армии, вернул на фронте закон о смертной казни. Намного интереснее и точнее мысли писателя о Керенском, как о представителе русской интеллигенции: «Керенский удивительно сочетал в себе все достоинства и все недостатки русской интеллигенции. Основной чертой и его, и ее характера, самым крупным их плюсом было то, что ни он, ни она не могли жить спокойно, зная, что где-то рядом страдают живые люди, что кому-то плохо, что где-то нарушена справедливость. Это было надо во что бы то ни стало устранить, потому что, не устранив неправды, нельзя жить. И они боролись, кипели, рисковали головами, превращали всю свою жизнь в сплошное мучение и иначе не могли, полные до краев сознания, что человек только тогда человек, когда он человечен. Она (интеллигенция) знала все, что в наше время может знать образованный человек, не знала только одного – человека. И не только не знала, но и не желала знать, и, когда жизнь показывала ей вместо придуманного человека настоящего, она отворачивалась и говорила, что это все не то, что исключение, что это недоразумение, что „человек – это звучит гордо“. Вся интеллигенция».

Здесь легко возразить Наживину – не вся. Иван Алексеевич Бунин, часто живя в деревне, хорошо разглядел этого примитивного человека и писал, что большевики лучше знают своего клиента, чем господа из Временного правительства. Может быть. Во всяком случае Керенский знал, много разъезжая по стране с адвокатской миссией, бывая в российской глубинке. Он надеялся достучаться, добраться до сердечных струн людей, разбудить в них самосознание. И тут прав Наживин: «Керенский непоколебимо верил в силу слова: стоит только сказать на митинге речь покрасноречивее и посердечнее, что стоит отпечатать несколько миллионов популярных брошюр, и дело будет в шляпе… Словом, еще несколько усилий, и серенький человек повседневности станет светлым и гордым гражданином вселенной». С этим выводом Наживина нельзя не согласиться, но не с утверждением, что «был Керенский, как и вся интеллигенция, бесхарактерен», он мог еще говорить о «крови и железе», но в жизни крови боялся, а с железом не знал, что делать». Не боялся он крови, а не хотел ее, не терпел насилия и отказывался применять его. Александр Федорович ужаснулся, когда в центре Москвы многотысячная толпа, будучи не в силах задержать его