предвидел, ворвались бывшие воины-поэты: Ярослав Бульба, жестокий на вид субъект с обожженной щекой, и Аррио Келл, пособлявший Ярославу истязать Данло в незапамятном прошлом. Все трое были одеты в золото, как божки, и держали ножи наготове. При виде синего окровавленного Ханумана они тут же кинулись на Данло.

— Убей его! — крикнул Эде, и Ярослав полоснул ножом, примериваясь к горлу Данло. Эде снова переметнулся — он призывал Данло убить Ярослава, а не наоборот: — Убей его, а потом остальных, пока они не убили тебя!

Данло так и не понял до конца, что произошло потом.

Он, всегда помнивший так много и так ясно, так и не запомнил цепь событий, приведших его к кровавому исходу, — не запомнил, потому что не хотел запоминать. Он весь ушел, как в снеговую тучу, в хаос мелькающих ножей, свистящего шелка и шумного дыхания. Холодное дуновение стали ожгло ему глаза; он ощутил горячую кровь, хруст костей и внезапную боль от резаной раны.

Им овладел гнев. Он двинулся сквозь слепящее его красное пламя со страшной быстротой тигра — или ангела смерти, мстящего за убиенных детей. Закончив рвать, терзать и душить, он встал, задыхаясь, над тремя мертвыми воинами-поэтами. Ни один нож не коснулся его, и на нем не осталось ни единой царапины.

— Быть этого не может, — подал голос Эде, глядя на трех мертвецов. — Это попросту невозможно.

— Возможно. — Это сказал не Данло и не Эде, а возникший на пороге человек в золотой одежде божка и с двумя красными кольцами на мизинцах обеих рук. Все жгучее внимание Малаклипса сосредоточилось на Данло. Его красивое лицо выражало благоговение, в лиловых глазах горел яркий свет, как будто он смотрел на солнце. — Возможно, — повторил он, указывая ножом на тело Ярослава Бульбы. — Я знаю, что это возможно, только потому, что видел, как ты их убил.

Он шагнул в комнату и направил свой нож, обагренный свежей кровью, прямо в сердце Данло.

— Мэллори Рингесс, — сказал он, делая еще шаг, — я прошел много звезд и потратил много лет, чтобы найти тебя.

Данло наклонил голову, признавая если не свое тождество с Мэллори Рингессом, то величие поисков Малаклипса, и взглянул на свою руку, пораненную сломанной костью Ханумана. Рана затягивалась у него на глазах.

— Ты прятался в соборе, да? — спросил он, посмотрев в глаза воину-поэту. — Когда террориста увели и божки стали очищать собор от посторонних, ты спрятался, не так ли?

— Только так я и мог до тебя добраться, — признался Малаклипс. — Пока божки дрались с фанатиками Бенджамина Гура, я прятался в свечном ящике и ждал удобного случая.

— А потом поднялся наверх следом за Ярославом?

— Само собой — отправив двух божков, охранявших лестницу, к их моменту возможного.

— Понятно.

— Я не знал, зачем Хануман так срочно их вызвал. Не догадывался, что Мэллори Рингесс собрался отправить к моменту возможного его самого.

— Как видишь, это произошло. — При взгляде на Ханумана глаза Данло снова увлажнились, и голос сорвался. — У всех нас есть свой момент, и мы никогда не знаем, когда он настанет.

Малаклипс улыбнулся понимающе, почти просительно.

— Когда эти ренегаты уволокли тебя наверх, я стал опасаться, что Хануман казнит тебя без промедления. Но у него, видимо, были причины сохранить тебе жизнь.

— Да, были.

— Я рад этому — ведь теперь…

— Теперь ты попросишь меня закончить строфу, которую сочинил много лет назад, верно?

Малаклипс изумленно уставился на него.

— Мэллори Рингесс, ведь это вправду ты?

Я — не я, вспомнил Данло, молча глядя на красное острие Малаклипсова ножа. Я — не только я.

— Думаю, ты — это вправду он, — продолжал воин-поэт, — но кто ты? Вот что мне хотелось бы знать.

Я великая белая талло, чьи крылья простираются до самых концов вселенной. Я талло, я же и небо.

— Ты правда бог? — допытывался Малаклипс. — Я должен это знать.

— Я не более бог, чем ты.

— Хотелось бы верить.

— Тогда прочти свои стихи — только настоящий человек может знать, как закончить их.

— Да, пожалуй.

— А затем ты, по примеру этих воинов-поэтов, можешь доставить себе удовольствие и попытаться убить меня.

При этих словах Малаклипс вскинул руку, заслоняясь от пронизывавшего взгляда Данло, и даже зажмурился, точно Данло мог видеть его мысли.

— Зачем же мне тебя убивать, если ты ответишь правильно?

— Потому что, независимо от моего ответа, ты никогда не будешь уверен, кто же я на самом деле.

Малаклипс бросил взгляд на устилающие комнату трупы, угрюмо улыбнулся и сказал:

— Двух таких я и сам бы убил, но трех — нет. И не знаю, смогу ли убить тебя.

Никогда не убивай и не причиняй вреда другому, подумал Данло. Никогда не убивай, если в этом нет крайней необходимости.

— Я тоже не знаю, позволю ли убить себя. Извини.

Малаклипс молчал, утопая в синеве глаз Данло.

— У твоего сына, Данло ви Соли Рингесса, такие же глаза. Они что, передаются по мужской линии вашего проклятого рода?

— Говорят, что глаза у меня от матери.

— Твоей матерью была дама Мойра Рингесс, ведь так?

Моей матерью была Чандра, дочь Ленусии, дочери Элламы, которая была дочерью патвинского племени. А родной моей матерью была Катарина-Скраер, дочь этого мира.

— Мойра Рингесс, кантор, — повторил Малаклипс. — Та, что украла ДНК Леопольда Соли, чтобы зачать сына.

Все матери, потерявшие сыновей на этой войне, — мои матери. Все матери, когда-либо жившие и умиравшие, — мои матери.

— У человека может быть много матерей, — ответил вслух Данло.

Малаклипс взглянул на красное кольцо, украшающее его левую руку.

— Я ценю поэтичность твоей речи, но человек приходит в этот мир только через одну дверь.

Одна дверь, только одна… вспомнил Данло.

— И только одна чудесная дверь, — добавил Малаклипс, взглянув на правую руку с таким же красным кольцом и на нож в ней, — уводит человека из жизни.

Одна дверь, и только одна, открывается в золотое будущее, которое мне снилось, вспомнил Данло, но другая мысль тут же выросла в нем с чистотой и завершенностью снежного кристалла: Нет, дверей бесконечно много, и открываются они в бесконечные возможности.

Его взгляд упал на раскатившиеся по полу белые и черные шахматные фигуры. Где-то далеко звучали взрывы, и ветер задувал в трещины главных дверей собора. Это верно: дверей во вселенной много, и за каждой открываются целые галактики — так человеку может в одной песчинке открыться целый мир. Данло, глядя на костяную чешуйку, отколовшуюся от одной из фигур, пересекал пространство и время. Он чувствовал в себе полную, холодную уверенность, которую дает только знание. Такие прозрения уже не раз посещали его, непрошенные и неподвластные ему. Теперь он обнаружил, что способен видеть то или иное по собственной воле.

Он был как прекрасный тигр, способный появиться как по волшебству за любым из тысяч деревьев в лесу; как пилот, наконец осиливший Великую Теорему и получивший возможность путешествовать среди звезд, как угодно ему. Сознательное ясновидение, обретенное им, изумляло его и наполняло дикой радостью. Это было все равно что заблудиться в космосе и вдруг увидеть одну знакомую звезду, которая