конца. Поэтому и жизнь — его жизнь и жизнь вообще — длится вечно.

Хануман, если бы мог, охотно сказал бы “нет” этой благословенной жизни и открыл дверь. Но по- настоящему выхода не существует. В конечном счете все сущее должно сказать “да”.

Должно сказать — и Данло тоже должен.

“Данло, Данло”.

Он зажимал рот Хануману, и молекулы сдавленного дыхания обжигали порез у него на руке. Хануман, крошечная частица вселенной, буквально умирал от желания вернуться к себе. И Данло, другая крошечная частица, должен был ускорить его Возврат.

— Нет, я не могу, — шептал он, и тут же: — Да. Я должен. Я так хочу.

У Ханумана, когда он услышал это, заклокотало в горле.

Он содрогнулся, жалобно застонал и напрягся в тщетной попытке излить в крике всю свою боль. Данло тряхнул головой, стряхивая слезы, — ему тоже хотелось кричать.

— Хану, Хану, — прошептал он, следя, как меркнет свет в глазах Ханумана, — пожалуйста, прости меня.

На протяжении одного бесконечного момента Хануман смотрел на него бледными, полными муки глазами — а затем вселенная отворилась снова. Боль, которой Данло еще не ведал, подхватила его и понесла во тьму, как морское течение. Он испытывал такое чувство, будто сама планета навалилась на него, круша ему грудь и живот. Его собственное дыхание внезапно пресеклось, и сердце остановилось.

Скоро его клетки, лишенные кислорода, начнут умирать, и все его тело, вытянувшись, окоченеет. Скоро, скоро он отпустит Ханумана.

Может быть, это были последние проблески его человеческого сознания, последние видения перед смертью — а может быть, и сама смерть. Данло чувствовал, как нечто огромное и неодолимое давит его, жжет, растворяет ткани его существа — а затем его сознание и вся его жизнь хлынули наружу, в мир. Он стал изморозью на окнах и горячей кровью в щелях между каменными плитами пола, и пауком, который раскачивался на своей шелковой нити в углу комнаты. Он двинулся дальше, как стекающий к морю поток, и стал молодым божком, распростертым у алтаря в соборе. Изломанный, обожженный, он рыдал, как дитя, и пытался затолкать кровавые внутренности обратно в живот, вспоротый осколком металла.

Он умер, и растаял, и влился в сотни мертвых кольценосцев, лежащих на морозных улицах. Он струился, и растекался, и впитывался в землю; он застывал, превращаясь в лед; он испарялся, и его уносил ветер; он становился камнями, деревьями, и осколками пожелтевшей, вымытой на берег кости — и снами, и шепотами, и завываниями, и страстными вскриками в ночи. Он чувствовал себя китом-косаткой, плывущим в холодном океанском течении, и червем, свернувшимся вместе со своей самкой под толстыми слоями льда и снега. Наконец-то он узнал ответ на вопрос, занимавший его всю жизнь: каково это — быть снежным червем? Оказалось, что это совсем недурно — быть таким простым и чудесным созданием.

Это значило ощущать тепло съеденных водорослей в своих сегментах и глубоко, на уровне клеток, сознавать, как хорошо быть живым. Хорошо быть кем бы то ни было, даже вирусом или пылинкой, — это и есть глубочайшая тайна вселенной.

Да.

Он становился всем этим и многим помимо этого и чувствовал себя лучом света, пронизывающим вселенную. Его сознание струилось сквозь астероиды и кометы, просвечивало серебристые луны Ледопада. Он был мерцающим веществом Вселенского Компьютера; он был космокитом Золотого Кольца и грелся в лучах Звезды Невернеса. Он был пилотом, ведущим легкий корабль через плотное пространство по ту сторону солнца, и пилотом тяжелого черного корабля, с криком гибнущим в звездном огне. Он был/становился/ощущал себя сразу шестью звеньями рингистов, окруженными и уничтожаемыми Первым, Одиннадцатым и Двенадцатым отрядами Бардо близ Ситальской Пустоши. Во вспышке внезапного озарения он понял стратегию упорядоченного хаоса Бардо — она развернулась перед ним, как унизанный самоцветами ковер. Все правое крыло Сальмалина рушилось, распадаясь на отдельные сверкающие алмазы. Данло становился атомами углерода в сетчатке глаз Бардо и в корпусе его корабля и уходил, вращаясь, в радужное подпространство.

Да.

Он двигался все дальше через пространство и время. Как десять триллионов световых лучей, он шел через Млечный Путь, мимо Эты Кита, Таннахилла и взорванных звезд Экстра. Он был дроздом, встречающим восход солнца на Старой Земле, и женщиной, хоронящей свое новорожденное дитя на Самуру. Он жил жизнью миллиарда Архитекторов на планетах Святой Иви и умирал смертью инопланетной расы калкинетов при взрыве голубой звезды-гиганта. Он стал огромен и обгонял в своем движении потоки тахионов, несущиеся сквозь Магелланово Облако в Дракон, Печь, Андромеду и другие ближние галактики. Он влился в галактическое облако Гончих Псов и наполнил все скопление Девы своим сияющим сознанием.

Через миллион световых лет он стал песчинкой на берегу далекой планеты, под ее багряным небом. Еще дальше, за сверхскоплениями Персея и Волос Вероники, он нашел целую галактику, занятую богом, который очень походил на Ханумана — если не формой своей, то беспредельной гордыней.

Этот бог превратил каждую свою звезду и планету в огромный компьютер, напоминающий по конструкции Вселенский.

В соседних галактиках, названий которых Данло не знал, он увидел других богов, враждующих с этим безумцем, и сам стал этими богами, занимавшими целые звездные туманности. Они были подобны Тверди, Чистому Разуму и Апрельскому Колониальному Разуму и создавали оружие невероятной энергетической плотности, чтобы уничтожить бога-компьютерщика, а с ним и всю галактику, которую он объявил своей.

Все дальше и дальше уходил Данло, за кольцевые галактики и красивые спирали, блистающие миллиардами бриллиантов.

Он таял, и двигался, и мерцал, и делался все огромнее, стремясь к бесконечности. Ибо вселенная бесконечна, и нет в ней ни единой части — будь то пылинка или атом водорода, — где сознание не струилось бы и не становилось единым.

Да.

Он наконец предстал перед вселенной с обнаженной душой и увидел ее такой, какая она есть на самом деле. Если сознание — только поток материи в его мозгу (или вибрация атомов в камне), то сознание вселенной — это поток всего: камней, планет, звездного огня и крови. И он становится все сложнее, этот поток, повсюду — и в галактическом скоплении Журавля, и в соборе, стоящем на маленькой, скованной льдом планете. Бесконечный организм вселенной, в бесконечном своем терпении и любопытстве, вводит в него все новые планеты, звезды и народы, блещущие бесконечными возможностями.

Все это неизмеримо старо и будет длиться столь же неизмеримо долго. Боится ли вселенная умереть? Не более, чем боялась родиться. Она эволюционирует, эта чудесная сущность, с полной безжалостностью к самой себе, но и с абсолютной любовью. Как поступает человек, застигнутый сарсарой на морском льду, со своими обмороженными пальцами?

Он любит их, но безжалостно отсекает один за другим, чтобы спасти свою жизнь. Так и вселенная пресекает жизнь человека — или десяти миллиардов человек, — чтобы их дети могли вырасти и познать свою блистательную судьбу. Разве оплакивает мужчина полмиллиарда своих половых клеток, гибнущих в темной полости женщины? Нет — он спешит от них избавиться, чтобы одна-единственная клетка могла найти себе пару и расцвести новой жизнью.

Вселенная вечно творит, использует и выбрасывает части себя самой; она сбрасывает жизнь, как старую кожу, и простирает руки к утреннему солнцу вся гладкая, золотая и новая. Она всегда смотрит на себя с бесчисленно многих точек зрения; она как бриллиант с бесчисленным множеством граней, сияющий чистым и безупречным светом. И в каждый момент времени на старые грани накладываются новые, чтобы вселенная могла смотреть на саму себя еще шире, еще яснее и всегда по-новому.

Да. Теперь в каждую из этих зеркальных граней глядится сгусток боли и протоплазмы по имени Данло ви Соли Рингесс — глядится, смотрит и осуществляется. Это и есть чудо вселенной: она как огромная голограмма, каждая часть которой отражает целое. В каждой части, на которую смотрел Данло, он видел бытие в несчетных триллионах форм, заполняющее всю вселенную без остатка. Он жил жизнью каждой из этих форм. Он был скутарийским сенешалем, умудренным тысячелетним жизненным опытом и пожравшим за этот срок тысячи своих отпрысков. Был птицечеловеком элиди и совокуплялся со своей женой в свободном