— Как вас звать, товарищ? — спросил он.

Фрадкин ответил.

— Послушайте, Фрадкин, — командир начал говорить, подбирая сознательные и интеллигентные обороты, — жаль, что вы не наш, не партийный. Мы любим работать со своими, ну, такими, которые сознательно сражаются с классовыми врагами, а не из личной мести. Но ваше желание ликвидировать Митьку Баранюка с его бандой очень похвально. Митькины хлопцы не дают нам житья: перерезают телеграфные провода, развинчивают рельсы, нападают на товарищей, которые реквизируют в деревнях зерно и сено. Они даже на поезд напали и перебили наших людей, верных, нужных товарищей. Мы не можем схватить Митькину банду, потому что деревенские богачи и кулаки повсеместно укрывают ее. Как только бандиты чуют опасность, они прячут винтовки, берут в руки лопаты, и что ты сделаешь с ни в чем не повинными мужичками… Хитрые они, собаки, неместному с ними не справиться. А вы знаете Митьку Баранюка и его хлопцев?

— Я знаю всех в округе. Я соберу молодых людей из наших колоний. Они всех знают, со всеми знакомы. Мы их переловим, этих хорьков. По одному. Мне только оружие нужно, товарищ командир, — закончил Фрадкин.

Командир поправил фуражку на голове, хотя та и так сидела, как влитая, на гладких, светлых волосах.

— Хороший план, — сказал он и прибавил: — Мы уже посылали карательный батальон против кулацких элементов, но солдаты были украинцы, несознательные, ну и кулаки затуманили им мозги, переубедили их, и они разбежались. С чужаками это не пройдет. Сколько вы рассчитываете набрать из своих, товарищ?

— Они все пойдут со мной, из еврейских колоний — все, чьих родных вырезал Митька. Среди них есть отличные парни: и наездники, и стрелки что надо. Мне нужно их только собрать, организовать и вооружить как следует.

Командир улыбнулся и показал полный рот острых, будто заточенных, зубов.

— Зачем тащить корову на сеновал, если можно спустить сено в хлев? — сказал он. — У меня есть несколько сотен вооруженных иностранцев. Немцы, австрийцы, мадьяры, чехи, все — бывшие военнопленные. Они пойдут воевать за нас, потому что им больше нечего делать. Хорошие солдаты, проверенные. Языка они не знают, крестьянских разговоров не поймут и будут делать, что им прикажут. Мы сформируем из них интернациональный экспедиционный корпус. Мы пошлем с вами сознательного товарища, политрука, который проследит за, так сказать, политической стороной дела. Вы, Фрадкин, знаете по-немецки, ну и будете военкомом. Отправитесь с ними в Херсон — соберете ваших людей и создадите из них батальон. Оружия у вас будет предостаточно. Как думаете, Фрадкин, сможете руководить такой экспедицией, удержите командование в своих руках?

— Смогу, товарищ командир, — ответил Фрадкин таким уверенным голосом, который не оставлял места для сомнений.

Командир созвал подчиненных и приказал выписать Фрадкину армейский паек, состоящий их хлеба, сахара, махорки и других вещей, а также выдать служебные документы, согласно заданию и рангу, после чего приказал отвести его на склад, где Фрадкин выбрал себе штаны, рубаху, сапоги, фуражку, гимнастерку и шинель — всё самое лучшее из того, что он там нашел. Когда переодевшийся Фрадкин, в красноармейской форме и долгополой, слишком длинной для него, кавалерийской шинели, вернулся, командир достал из ящика стола большой черный наган и радостно протянул ему.

— Вам нужно побриться, товарищ Фрадкин, — сказал он, улыбаясь, — а то вы похожи на каторжника, а не на командира интернационального батальона.

Фрадкин нежно погладил черный наган, как гладят руку возлюбленной, и заткнул его за ремень на своей слишком длинной шинели.

В его невысоком, но коренастом теле чувствовались мощь и решимость. Командир Козюлин ощутил эту мощь и эту решимость в руке, которую подал ему Фрадкин, натруженной и честной руке. Козюлин знал, что не ошибся в этом чужом, неизвестном ему человеке.

Хоть командир Козюлин и набрал из бывших военнопленных и просто иностранцев, застрявших в Одессе, всего-навсего неполных три сотни человек, что составляло половину регулярного батальона и восьмую часть полка, он называл этот отряд, отданный под командование командира Фрадкина, громким именем «Интернациональный полк».

Во-первых, командир Козюлин надеялся на соплеменников Фрадкина, которые должны были примкнуть к отряду и значительно увеличить его численность, чуть ли не до тысячи человек, что в Гражданскую войну часто уже считалось полком. Во-вторых, название «Интернациональный полк» грело его сердце не меньше, чем вид вставших под ружье иностранных солдат. В-третьих, было все-таки разумнее не проявлять педантизма в определении дивизий и полков, а преувеличить силы, чтобы нагнать страху на противника, который свои силы тоже сильно преувеличивал.

Многочисленнее всех в отряде были немцы и австрияки. Среди этих бывших военнопленных, которые не смогли вырваться вместе со своими отступившими армиями, было около сотни немцев, в основном резервистов, которые сразу же организовались в группу «Спартак», и около ста пятидесяти австрияков: смесь чехов, поляков, галицийских евреев, венгерских кавалеристов, босняков и герцеговинцев. Остальные были просто разноплеменным сбродом: латыши, эстонцы, калмыки, несколько китайцев и даже негр, бывший танцор из одесского кафешантана, который потерялся в чужой стране и пошел в армию, чтобы иметь досыта хлеба. Единственным русским в отраде был политрук товарищ Луков, политический «машгиах»[88] и человек Козюлина. Этот политрук Луков, не закончивший курса студент Московского университета, притащил с собой целую кипу литературы, плакатов, картинок и немедленно начал агитацию среди иноземных солдат на ломаном французском и с помощью считаных немецких слов, которые помнил со времен гимназии. Солдаты не понимали и не давали себе труда понять речи студента. Белокожий, женственный, с добрыми голубыми глазами и копной светлых вьющихся волос, политрук Луков выглядел совсем не по-солдатски, хоть и был украшен вышитыми звездами и вооружен длинным маузером. Политрук выглядел как нежная дворянская барышня, единственная дочка, нарядившаяся на бал-маскарад в костюм героя войны, даже голос у него был девичьим, мягким и звучал так, будто он не говорит, а декламирует стихи. Огрубевшие военные люди сразу же почувствовали, что он чужой в солдатском мире, и перестали обращать внимание на него, на его слова и приказы. Политрук Луков, увидев, что не может найти общего языка с солдатами, зарылся в свои агитки и картинки и все время что-то писал, теребя нежной девичьей рукой копну своих светлых волос. Солдаты были уверены, что он пишет стихи, и Луков еще ниже пал в их глазах. Одни лишь китайцы выказывали ему почтение, как это у них принято в отношении ученых людей. Немцы наградили его прозвищем «фройляйн Гретхен» и так и называли его между собой. Солдаты выполняли приказы только невысокого, коренастого, молчаливого Фрадкина, чья военная жилка чувствовалась во всем, в каждой складке его слишком длинной шинели.

Фрадкин прямо в поезде, который шел на Херсон, начал готовить людей к службе. Он разбирал с ними русскую винтовку, показывая каждую часть ее устройства иностранным солдатам, привыкшим к своим собственным ружьям, а также разучивал с ними русские команды, чтобы не пришлось отдавать приказы каждой группе на ее языке, но всем сразу — по-русски. Слов было немного, только те, с помощью которых можно было приказать открыть огонь, атаковать в штыки, атаковать ручными гранатами и еще несколько в том же роде. Солдаты постоянно повторяли эти несколько русских слов, которые Фрадкин перевел на немецкий. Также он выделил из личного состава бывших сержантов и капралов и поставил их во главе взводов. Люди, получив после нескольких лет плена и унижений ранг, снова приосанились.

Чем дальше они ехали, тем быстрее рос их отряд, становился больше и сильнее.

Теперь Фрадкин начал набирать бойцов в еврейских колониях. Расквартировав своих солдат на несколько дней в казармах херсонского гарнизона под присмотром политрука Лукова, он сам, в сопровождении нескольких десятков отборных, хорошо вооруженных солдат поехал в Израиловку. Бабы- колонистки снова принялись рыдать, признав в человеке, одетом в слишком длинную шинель, Пинхаса, раввинского сына, появление которого напомнило им о беде, случившейся в деревне. Пинхас железным усилием воли сдержал рыдания, подступавшие к горлу, чтобы не выдать свою слабость перед солдатами,