прилипала всякая гадость.
Я проработала там первые три недели сбора урожая, до самого сентября. От меня воняло, как от скунса, и я была, как сумасшедшая, потому что мама умерла, а папа исчез. А сбор хлопка подавляет дух даже сильнее, чем калечит спину.
Я узнала, что печаль может быть такой сильной, что завладевает тобой сильнее, чем хозяин.
Мастер Эдвард увез меня туда, потому что думал — папа переждет пару месяцев, пока все успокоится, а потом проберется в Ривер-Бенд и заберет меня.
Думаю, я до конца не понимала, что перевод меня на эту плантацию означал полное крушение папиных планов, при условии, конечно, что он был жив и что у него эти планы имелись. Я-то была уверена, что папа выяснит, где нахожусь, когда вернется в Ривер-Бенд и порасспрашивает рабов. Но я недооценила злобность натуры Эдварда. Он превзошел самого себя. Он собрал всех домашних и полевых рабов и скорбным голосом сообщил им, что меня пришлось срочно отвезти из Большого Дома в больницу в Чарльстоне, потому что у меня была ужасная лихорадка. Через три дня волнений и тревоги, от которой все хмурили брови, а Лили держалась за бронзовый крест на своей груди, словно моя жизнь была спрятана в нем, Эдвард нацепил на лицо самое скорбное выражение, какое только мог, и заявил, что я умерла от малярии.
Я бы предпочла гроб, обитый изнутри мягким бархатом, но пришлось ограничиться простым сосновым ящиком. Мои друзья опустили меня в землю на невольничьем кладбище у Рождественского Ручья. Видимо, мастер Эдвард насыпал в гроб земли, завернутой в ткань, и положил туда старый сыр: позднее мне говорили, что от меня так воняло, что Кроу и другие вынуждены были затыкать носы. Эдвард отказался открывать забитый гвоздями гроб, объявив, что тело мое изуродовано болезнью.
План прошел как по маслу. Через два месяца, когда мастер Эдвард играл в казино в Чарльстоне, в Ривер-Бенд снова тайком пришел мулат и спрашивал обо мне. Двое или трое полевых рабов сообщили ему, что я умерла от малярии и давно похоронена.
Мулат и появился, и исчез быстро и незаметно, как тень на закате.
А я все надеялась, что папа где-то здесь и пошлет кого-нибудь выкрасть меня, или же что он на Севере, зарабатывает там деньги, а потом заплатит за мое освобождение.
Мастер Эдвард вернул меня назад в Ривер-Бенд в середине сентября.
Он рассчитал, что если мой отец и прятался где-нибудь, то к этому времени уже узнал, что я умерла. И в его сверкающих злобой глазах легко читалось, какое дьявольское наслаждение он получил, одурачив всех.
Через пару недель он даже снова стал посылать меня за покупками в Чарльстон.
Надо было видеть лица рабов, когда я вернулась в Ривер-Бенд и вышла из повозки у крыльца. Лили с воплями выбежала из кухни.
— Морри, девочка! Морри, девочка!
Она упала на колени и начала бормотать молитвы, благодаря Господа за то, что он спас меня от смерти. Потом крепко обняла меня и стала целовать попеременно то меня, то свой крест. Когда она меня отпустила, Ткач уставился на меня, словно я была привидением. Я взяла его за руку, и он громко расхохотался, а потом вскинул меня на спину, словно я вновь была маленькой девочкой и просила поиграть со мной в лошадки. Когда он, наконец, опустил меня на землю и мы перестали смеяться, он спросил меня, каково там, на небесах, и как мне это понравилось.
— На небесах? — спросила я недоуменно. — Небеса не имеют ничего общего с центром Южной Каролины, насколько я в этом разбираюсь. А уж если имеют, то в следующий раз мне лучше отправиться прямиком в ад.
Позже, когда мы сидели на веранде вдвоем, Ткач сказал чертовски умную вещь:
— Я думаю, если белые говорят, что ты умер, то ты мертв, даже если жив.
Я полагаю, что правда подкрадывается к вам незаметно, как трагедия. Потому что прошло около четырех месяцев после моего возвращения домой, пока я поняла, что исчезнуть из Ривер-Бенда — это не все, что мне требовалось. Нет, мэм. Во всяком случае, не тогда, когда мастер Эдвард мог в любую минуту решить, что один из нас умер.
Я поняла это довольно неплохо в день, когда Лили исполнилось шестьдесят пять. После обеда Эдвард Петушок откусил кусок торта, который мы ему оставили, и сломал зуб о керамический обломок.
Он вопил и топал ногами, и мы поняли, что он твердо решил выполнить свою давнишнюю угрозу и найти другую стряпуху.
— Я всегда говорил, что она меня отравит, эта черномазая! — орал он. Он бы ее выпорол, но Лили убежала и спряталась у Рождественского ручья, дожидаясь, пока он успокоится.
На следующий день я спросила ее, как такое могло произойти, и она показала на свои глаза.
— Ты хуже видишь? — поинтересовалась я.
— Морри, детка, — жалобно запричитала она. — Левым-то я ведь еле-еле вижу. Правда, правый, кажись, еще в порядке. Да ты меня прямо сейчас и проверь.
Я отошла от нее на пять шагов и спросила, сколько пальцев я ей показываю. Заметьте, я вообще не подняла ни одного. Она прищурилась и заявила:
— Так три.
— Похоже, что с правым глазом все нормально, — весело воскликнула я.
Так что мы не очень удивились, когда на следующий день появилась новая стряпуха. Ее звали Марибелл и было ей лет двадцать пять, худющая, как травинка, но с такой широченной улыбкой, что аж в дрожь бросало. Мне она сразу понравилась. Правда, болтала она без остановки, но была очень приметливой.
Марибелл решила, что Лили просто требуется пара хороших очков, и она сможет проработать поварихой еще лет десять. У Марибелл было доброе сердце, и она без единой жалобы мирилась с нашим недобрым к ней отношением в течение первых недель. Понимаете, мы относились к ней плохо, потому что она явилась сюда, чтобы заменить Лили.
Если вы подумаете о том, что у нее было двое деток, которых продали Бог весть куда, вы поймете, какой она была сильной женщиной, ведь даже просыпаться каждое утро ей вряд ли хотелось. Мы никогда не спрашивали ее про мужа. Что-то в ее лице подсказало нам, что этого делать не стоит.
Когда я спросила мастера Эдварда, можно ли взять с собой в Чарльстон Лили, чтобы купить ей пару очков, если, конечно, мы не хотим, чтобы она убила нас обломками посуды, он уставился на меня так, будто я лишилась последних мозгов.
— Купить Лили очки? Морри, я и пенни не потрачу на эту старую свиноматку, раз уж у нас есть Марибелл. Я и так потратил кучу денег безо всяких гарантий.
Ответ на этот вопрос мы составили вместе с Кроу из тех обрывков разговоров, которые подслушали. Из того, что мы поняли, выходило, что Марибелл попала в какое-то сложное положение. Мы могли бы прямо тогда сообразить, что должно произойти что-то очень плохое, но я думаю, мы не очень-то беспокоились за нее, потому что она была для нас еще чужой.
Мастер Эдвард заплатил за нее плантатору по имени Филип Фиоре пять с половиной сотен долларов, но мистер Фиоре заверил продажу без того, что Эдвард называл «удостоверением ее долговечности». Это означало, что он купил ее, не имея никаких гарантий. Не то чтобы он считал новую повариху подпорченным товаром, нет, сэр. Он мог поклясться, что у нее чертовски хорошее здоровье, за исключением ревматизма в левом плече.
Но не прошло и шести недель после того, как Марибелл приступила к работе в кухне, примерно в то время, как мы перестали относиться к ней с прохладцей, она начала жаловаться на боли в животе. Я пользовала ее чаями, которые немного помогли, но ненадолго. Лили предположила, что она вынашивает ребенка, но та заявила, что не ложилась с мужчиной в последние шесть месяцев.
Когда она это сказала, я покосилась на Ткача, потому что он к ней как-то очень ласково относился. Тот быстро замотал головой, чтобы показать, что не был с ней в этом смысле, хотя я отчетливо видела, что
