особые приметы?
Он так легко употребил слово
— Я такого не припоминаю, разве что небольшой шрамик на брови.
— А клеймо?
— Господи помилуй, надеюсь, что нет.
— Ну, хорошо, а описать его вы можете?
— Он очень маленький человек, ростом около пяти футов, с красивой бронзовой кожей и широким плоским носом, с чувством собственного достоинства…
— Вы говорите, с широким плоским носом?
Я подтвердил, и он ухмыльнулся. Его грубые манеры выдавали жителя горных районов.
— Послушайте, мистер Ридинг, что я такого сказал, чтобы вызвать такое веселье?
— У всех морских черномазых широкие плоские носы, мистер Стюарт.
— Морских?
— Африканцев.
— Мистер Ридинг, я полагаю, что они все из Африки.
— Вот тут вы очень ошибаетесь. Многие плодятся здесь. В сущности, большинство, потому что работорговля прекращена около пятнадцати лет назад этим чертовым актом Конгресса. Большинство наших черномазых родились прямо здесь, в Соединенных Штатах. Боюсь, сэр, что вам придется вооружить меня более толковым описанием, если я надумаю помочь вам выдернуть вашего ниггера из его дыры.
Меня уже тошнило от грубости, с которой мистер Ридинг отзывался о неграх, поэтому я поблагодарил его и ушел. Остаток дня я провел на продавленном матрасе в комнате пансиона, рисуя Полуночника. Это оказалось гораздо сложнее, чем я думал. Несомненно, виновата была удушающая жара, из-за которой мне пришлось разнагишаться и, задыхаясь, сесть у окна, надеясь на слабые порывы ветерка с океана.
Мой рисунок уловил проказливость Полуночника и поэтому люди, которым я его в этот день показывал, говорили:
— О, да это шельмец!
Сначала я считал, что это говорится ласково, но постепенно, увидев несколько неодобрительно нахмуренных лиц, понял, что имеется в виду нечто родственное бездельнику. Я вынужденно пришел к заключению, что они не могут воспринять одухотворенного африканца иначе, чем публичное оскорбление или угрозу.
Не имея других идей, я провел остаток дня, показывая свой рисунок владельцам магазинов на Кинг- стрит и Вашингтон-стрит. Наконец словоохотливый плотник по имени Фридландер припомнил, что у мистера Миллера была дочь Абигайль. Через полчаса после нашего разговора он нашел меня в галантерейном магазине Холла и сказал, что вспомнил — миссис Абигайль Миллер Мансон живет на Квин-стрит. Я взял ее адрес, поблагодарил его и помчался туда.
Деревянный дом миссис Мансон был выкрашен в приятные кремовые и розовые тона. Она открыла мне дверь, ласково и скромно улыбнулась и провела меня в гостиную, предложив присесть на обитый розовым диван. Казалось, что я попал в кукольный дом.
Абигайль Мансон было лет тридцать, а морщины, прорезавшие лоб, заставляли предположить, что жизнь у нее нелегкая. Глаза у нее были ясные и добрые, а движения — быстрые, но осторожные; видимо, у нее были маленькие дети.
На стенах в позолоченных рамках висели большие, красочные карты американских колоний, которыми я искренне восхищался, пока она разливала кофе в малиновые фарфоровые чашки. Я поднял чашку, чтобы получше рассмотреть ее, и хозяйка обеспокоенно сказала:
— Надеюсь, с ней все в порядке?
— Конечно, конечно. Просто я сам занимаюсь керамикой и изразцами, а ваш фарфор просто восхитителен.
— Как это мило с вашей стороны, мистер Стюарт, благодарю вас, — сказала она мелодичным голосом. — Мой муж выписал мне этот сервиз из Франции. Это был свадебный подарок.
Миссис Мансон сделала деликатный глоток и поведала мне, что мистер Фридландер повел себя не совсем честно, когда встретился со мной, потому что мои манеры и акцент показались ему ужасно раздражающими. Он подумал, что решать должна она сама, поэтому отправил к ней посыльного с вопросом, можно ли назвать этому шотландцу ее имя. Она согласилась встретиться со мной, ибо скрывать ей нечего, а возможность поговорить с иностранцем она всегда приветствует.
— В последнее время в прессе северян так чернят нас, южан, что вы, возможно, сможете нас простить, если мы будем не очень гостеприимны.
— Что ж, учитывая обстоятельства, все это понятно.
Я объяснил ей, зачем пришел, и поблагодарил за то, что она согласилась встретиться. Она очень хотела взглянуть на мой набросок. Я развернул его, и она воскликнула:
— Ну как же, я прекрасно помню это лицо! Вы сказали — Полуночник? Насколько я помню, отец называл его по-другому. — Она рассеянно посмотрела в окно. — Не могу припомнить. Сэмюэл… Кажется, Сэмюэл.
— В Африке его звали Тсамма. Возможно, имя поменяли на европейское, близкое по звучанию.
Она наклонилась ко мне с сияющими глазами.
— Теперь я уверена, что его звали Сэмюэл. Но это было не меньше пятнадцати лет назад.
— Я полагаю, семнадцать.
— Когда он у нас появился, я была еще девочкой. Моему отцу требовался помощник, вот его друг и предложил ему Сэмюэла. Насколько я помню, он был немым. Для нас это было настоящим потрясением.
— Немым? Нет, человек, которого я разыскиваю, прекрасно говорил. Во всяком случае, когда…
Мысль о том, что работорговцы перерезали ему голосовые связки, заставила меня похолодеть и замолчать.
— Еще кофе? — предложила она.
— Нет, спасибо. Миссис Мансон, когда ваш отец скончался, Сэмюэла продали. Во всяком случае, мне сказали так. Вы не знаете, куда?
— Боюсь, что нет.
— А кто его купил?
— Не думаю, чтобы мне об этом говорили.
— Может кто-нибудь припомнить?
— У меня есть двое братьев, но они намного младше меня. Тогда они были совсем детьми. Не думаю, чтобы они знали. Но если хотите, я спрошу их.
— Я был бы вам очень признателен. — Я не смог скрыть разочарование.
— Мистер Стюарт, мне очень жаль, что я не смогла вам помочь, — сладко проговорила она. — Хотелось бы сделать больше.
— Может быть, вы знаете кого-нибудь еще, кто интересовался Сэмюэлом?
— Не думаю. Он работал в задней комнате папиной мастерской. Его никто и не видел.
— А что вы скажете о его настроении?
— Думаю, он чувствовал себя неплохо. Хотя был довольно замкнутым. Он умел писать и вел что-то вроде дневника, это я хорошо помню. Однажды он написал мне стихотворение, хотя я и не помню сейчас, о чем. Вообще, как вы можете понять, весьма необычно видеть негра, который что-то пишет.
— А дневник, который он вел — он не у вас?
— Нет. Боюсь, что опять вас разочарую, но я представления не имею, куда он делся.
— Это… это я научил его писать.
— В самом деле? — расцвела она. — Как замечательно!
— Он был очень умен. — Я прикрыл глаза рукой, чтобы не выдать нахлынувших чувств.
Она быстро подошла ко мне, словно пыталась успокоить упавшего ребенка, и умоляющим тоном сказала:
— Ах, мистер Стюарт, неважно, что вам рассказывали, неважно, что именно вы читали, но не у всех
